— Йожи, Йожи, Йожи!
Первой в комнате появляется свекровь; со строгой миной приближается она к постели невестки, однако не задает ей никаких вопросов. А затем подходит и муж, встает у постели и смотрит на жену, будто перед ним ничтожная козявка, муха, бьющаяся в паутине. Лицо у него брезгливо-отчужденное, он нехотя цедит сквозь зубы:
— Чего тебе?
Молодая женщина простирает к нему обессиленные руки: ей хотелось бы привлечь его к себе, припасть к его груди — и плакать, молить, чтобы любил он ее, как прежде.
— Воды подать? — спрашивает муж.
Больная качает головой: слезы ее скапливаются в уголках глаз, точно капли святой воды. Чего ей надо? Напоследок почувствовать себя счастливой. Не оставаться один на один со своим щемящим страхом. Не видеть их устремленных на нее жестких взглядов. Она склоняет голову набок, словно старая, доживающая свой век кошка, которой хочется, чтобы ее приласкали.
И она выпускает руку мужа. Лицо ее бледнеет от волнения.
— Я любила тебя, — жалобно бормочет она, — я тебя очень любила. Разве в том моя вина?
— Не плачь, — говорит мужчина.
— Мне и лет-то всего ничего, — продолжает женщина, — ну хоть взгляни на меня, Христа ради, не побрезгуй! Я наверное могла бы выздороветь, если бы хоть одна живая душа в этом доме любила меня. Маму свою увидеть хочу, — переходит она на всхлип. — Мамочка моя родимая, ведь я еще такая молодая!
— Я вызову врача, — шепчет мужчина матери.
— Нет, ты только послушай, что она говорит! — возмущается старуха. — Кто это здесь желает твоей смерти? — обрушивается сна на больную. — Сама насильно втерлась в нашу семью! Простая служанка, а вздумала войти в мой дом, будто ровня! Да как ты посмела испортить карьеру моему сыну? «Люблю да люблю», — других слов от тебя и не слышали. Все соки из него повытянула, всю душу ему измотала!
— Но, мама… полно вам… — промямлил мужчина.
Старуха, судорожно сглотнув, одернула блузку; ее всю трясло от возбуждения.
Голова больной поникла. Тело ее словно распято на кресте и пронзено гвоздями, и ей, несчастной, остается лишь безропотно сносить свою участь. Но вдруг она рывком приподнимается на ложе:
— Любить каждому дозволено, даже собаке бессловесной.
Свекровь и муж уходят прочь. «Она умирает», — думают оба, и эта мысль не вызывает в них никаких эмоций. Сын подает руку матери — как встарь, лет двадцать назад, и они усаживаются на деревянную скамью. В саду тишина и покой, и не постесняйся они выговорить это вслух, мать с сыном признались бы, что они счастливы. Вскоре они вдвоем смогут поехать на курорт, подолгу беседовать там, играть в домино, и никто не будет докучать им своим присутствием. Если сын вдруг захворает, она, мать, станет просиживать у его постели и лечить его своими мудреными средствами, сможет стряпать ему любимые блюда, словом, они снова будут принадлежать друг другу безраздельно.
А молодая женщина, собрав остаток сил, достает бумагу, карандаш и неровными, расползающимися буквами, принимается писать: «Родимая моя матушка»… Затем переворачивает листок бумаги, вспомнив Дёрдя, который так любил ее еще до замужества и клялся ей в верности: «Напишу-ка я ему, пусть приедет за мной и спасет меня».
Но тотчас и эта мысль приводит ее в ужас. Кто же отнесет на почту ее письмо, тем более если на конверте будет стоять имя Дёрдя?
— Все одно мне умирать, — шепчет она про себя, — так и так могилы не минуешь.
Собственные слова как бы успокаивают ее. Она ощущает сонливость. Опускает веки и, изредка всхлипывая, засыпает.
1940
Перевод Т. Воронкиной.
ЛЕТНИЙ УЖИН
Сердце Юфкюмича переполнено нежностью; ему хочется как-то выразить, излить ее; он готов поделиться своим счастьем, насвистывать, напевать. Ему хочется сказать жене, как он любит ее за то, что она постоянно бросает где попало свои золотистые домашние туфельки, и за то, что стоит ей сделать шаг, как спускается петля на ее новых дорогих чулках. Любит за то, что у нее часто пригорает обед на плите, любит за то, что она зевает, когда надо к чему-нибудь проявить интерес; любит несмотря ни на что — ведь она похожа на птичку: трепетная пугливая щебетунья. И хотя произошло это давно — с неба тогда падали звезды, ветер был напоен ароматом жасмина и птицы гордо парили в вечернем мраке, — но осталось прекрасное воспоминание о том, как в душе его зрело нечто подобное молитве, и он признался в любви, поклялся в верности. После объяснения глаза Агики наполнились слезами.