Говорить мы ни о чем не могли. Мария бессильно повисла на моей правой руке; на левой покоился крохотный «гробик».
Прежде в нем хранился сахар, а теперь лежит труп ребенка.
И внезапно я с гневом останавливаю Марию:
— Кто надоумил тебя убить его?
Но моя милая — теперь-то я вижу! — очень странно переменилась. Безумие вплело в ее дивные темные волосы серебряные нити, с узких губ, прежде чем ей заговорить, слетали брызги слюны и бессвязный лепет… пальцы рук — как испуганно всполохнутые птицы. Она не отвечает мне, лишь идет, сама того не сознавая, и время от времени издает жалобный стон.
Небосвод залит лилейной белизною, а лучи похожи на золотистых пчел. И пахнут эти желтоватые лучи воском, отчего мне приходят на память поле, цветы, еда и питье и та пора, когда у меня еще не было возлюбленной. И попадись тогда мне в руки такая коробка из-под сахара, я бы вылизал языком все четыре уголка…
Сейчас же я низко нахлобучил шляпу, скрыв под нею багровеющее лицо. Жар прихлынул к щекам, нос покрылся капельками пота и заблестел. Прижатая к груди коробка, должно быть, прогрелась, сердце мое билось под нею, и мне захотелось открыть ее и заглянуть внутрь: вдруг да мертвое дитя преобразилось в живое и резвится там?
Мария вывела меня из тоскливого раздумья: дернула меня за руку и испуганно залепетала.
— Слушать не желаю твой бессвязный лепет! — окрысился я на нее. — Ты вот лучше скажи, куда мне с этим деваться и что делать?
К тому времени мы достигли оживленной части города, где машины неслись наперегонки с трамваями. Пообок простирался открытый рынок; отчетливо можно было различить груды овощей и зелени, одежды торговок и плотно сбитую человеческую массу. Мы знай себе шли, хотя любой мог подойти к нам и поинтересоваться:
— Чем торгуете? — а наклонясь к коробке из-под сахара, без труда сумел бы прочесть: «Я родила ночью и сразу же задушила его…»
— Ты не иначе как спятила! — говорю я Марии и продолжаю еще ожесточеннее: — Зачем ты это сделала?
Она молчит, лишь смотрит, смотрит прямо перед собой, и в ответ на мой вопрос из ее дивных голубых глаз катятся жемчужины, одна за другой, все чаще… Я знаю — это плачет ее сердце, сейчас она кается в содеянном, однако вздумай полицейский на ближайшем углу спросить ее: «Кого вздернуть на виселице вместе с тобой?» — она укажет на меня.
Я поспешно увлекаю ее в сторону.
— Не плачь, голубка моя, — говорю ей, — мы с тобой тут не виноваты. Правда, грудь твоя полнилась бы молоком, а я мог бы и голодать, как прежде…
Тут молчание Марии прерывается; сквозь пелену слез доносятся ее слова:
— У меня с перепугу даже молоко пропало…
Я качаю головой.
— Господи боже, зачем ты такое содеял? — и подымаю глаза к небу.
Мне не раз доводилось взывать к царю небесному; случалось, он даже снился мне во сне. Помнится, в ту пору я тоже жил впроголодь, и он явился мне в облике ярко-красного арбуза. Я не признал его — думал, арбуз как арбуз, пока он не сообразил обрамить свой лик бородою. Тут-то мне стало ясно, что передо мною — всемогущий, и я пожаловался, что у меня нет возлюбленной.
— Нет, так будет, — заверил он меня. — Но, прежде чем за девицами бегать, надобно сперва насытиться, как следует, отъесться…
Мне до стыда неловко, что в голову лезут разные глупости, ничтожные мелочи, легкомысленные сны. Лишь теперь, когда мы затесались в толпу и идем среди базарного люда, словно в коробке у нас золото и на него можно купить, что душа пожелает, — лишь теперь осенило меня: что же мы делаем?
Меня охватывает необычная смелость:
— Мы несем безвинного младенца, которого сами же убили. Да, да, мы и есть убийцы.
Множество людей смотрят на нас, смотрит и полицейский, но никто не проронил и слова; ведь им не дано прозреть сквозь черный картон. Вот если бы из коробки сочилась кровь, оставляя следы… или вздумай оставить мы коробку на уличном перекрестке и кто-нибудь вскрыл бы ее, тогда всю округу сотрясли бы крики: «Ах, какое чудовищное преступление!..» А так, незаметное для посторонних глаз, когда несешь его, прижав к сердцу, оно — вовсе и не преступление.
— Мария, — шепчу я, — может, подбросить вон той толстой торговке под прилавок? Или оставить на перекрестке, у аптеки, там сейчас ни души.
Но Мария бредет дальше. И я знаю, что нам надобно пройти еще четыре квартала, и мы очутимся на берегу реки. На воде качаются баржи и баркасы, а рыболовов мы постараемся обойти стороной.
— Пройдем еще четыре квартала, — решительно говорю я Марии.
Из четырех улиц, которые нам предстоит миновать, две улочки тесные, погруженные в мрачную тень, напоминают душный, спертый подвал… а две другие — светлые и сверкающие, как острие меча. Мы идем, выбираясь из подвалов и попадая на острие меча, и, право слово, он режет мне ноги, этот роковой путь. Мария же, завидев реку, пошатнулась, теряя силы.