Раскрасневшаяся от возбуждения Сино молча шла по мосту, и я еле поспевал за нею. Сердце гулко стучало у меня в груди не оттого, что никогда раньше я не бывал в кварталах публичных домов. Случалось, мы с приятелями под хмельком захаживали сюда, но я не мог себе представить, что среди бела дня буду прогуливаться здесь с любимой женщиной, шагать с ней под одним зонтиком, как ходят влюбленные.
Когда мы прошли мост, Сино свернула в переулок налево, и мы оказались в «веселом квартале». Дома здесь выглядели убого, словно истощенная после болезни женщина. И тут и там лежал неубранный с вечера мусор. В переулке было тихо. Раздавались только звуки наших шагов. На углу одной из улочек Сино вдруг остановилась и, указав на старый обшарпанный домик, что стоял на углу, как ни в чем не бывало сказала:
— Вот здесь я родилась! — Возможно, по ее лицу скользнула тень смущения, но по голосу об этом нельзя было догадаться. — Мама держала здесь тир. Так что я — девушка из тира при «веселом квартале».
Сино пристально взглянула мне прямо в глаза и попыталась улыбнуться, что, по всей видимости, стоило ей немало сил. На лбу у нее выступила испарина. Ее возбуждение тотчас же передалось мне, словно от нее отхлынула волна и захлестнула меня. Я поспешил ее успокоить:
— Ну и что?
Видимо, стараясь унять дрожь, она так крепко сжимала ручку зонтика, что пальцы сделались совершенно белыми. Она взглянула на меня с немым укором и запальчиво сказала:
— Хорошенько смотрите, чтобы не забыть!
И я смотрел. Розовая краска на стенах дома облезла. Покрытые кафелем железобетонные подпорки, поддерживавшие балкон в европейском стиле, потрескались. Над домом, словно паутина, в беспорядке висели старые гирлянды с неоновыми лампами. В окнах торчали фонари немыслимого цвета. У меня не укладывалось в голове, что в этом полуразвалившемся «заведении для женщин» могла родиться Сино.
На наш зонтик будто упала капля дождя. Подняв головы, мы увидели в окнах второго этажа женщин, выставивших напоказ свои плечи и грудь. Все. как одна, подперев подбородок руками, облокотились на футоны[6], разложенные в окнах для проветривания. Припухшими глазами они молча смотрели на нас. Одна из них, вынув изо рта жвачку, бросила ее на зонтик Сино, и женщины дружно захихикали.
Сино, опустив глаза, молча пошла дальше, но пройдя немного, остановилась:
— Вам это странно? Извините! — проговорила она, как будто чувствовала себя виноватой, и с грустью добавила: — Я не хочу сказать ничего плохого про этих женщин, но в прежние времена они были другими. Раньше вообще люди иначе относились к своим обязанностям, а теперь все делают как попало. Я понимаю, времена меняются, но все же когда дзёро[7] опускаются так низко, это уж никуда не годится. Если бы отец узнал, он очень бы огорчился.
— Отец? А чем он занимается?
— Отец? — Она наклонила голову и улыбнулась. — Отец у меня непутевый человек. Теперь он болен. Такой беспомощный, что невозможно на него сердиться. В общем, я не знаю подробностей, знаю только, что он был старшим сыном владельца красильни в Тотиги, но усердия в учебе не обнаружил, и родители лишили его наследства. Тогда он вовсе перестал заниматься, без конца твердил, что он пропащий, никудышный человек. В конце концов запил и совсем опустился. В праздник бэнтэн[8] он надел свое лучшее шелковое хаори[9] и явился в «веселый квартал», назвавшись «стрелком из лука» — «атария». Так назывался мамин тир. Потом, узнав, насколько тяжела жизнь дзёро, он стал их жалеть и, чтобы хоть как-нибудь скрасить их существование, стал у них чем-то вроде советчика. Попадались среди них и хорошие женщины. Такой была О-Нака из дома Тонэро, она всегда меня жалела. Когда ей стало невмоготу заниматься своим ремеслом — у нее заболели легкие, а срок найма еще не истек, — она частенько наведывалась к отцу за советом. День ото дня ей становилось все хуже. В праздник фудо-мёо[10] она приняла яд, подмешав его в желе из агар-агара, и умерла. Эти женщины из Тонэро удивительно бездушны. Ни одна из них не позаботилась о ней, и все хлопоты, связанные с похоронами, отец взял на себя. Вечером гроб вынесли с черного хода и поставили на тележку. Отец тащил ее, а я подталкивала сзади. Помню, когда мы проходили по улице Наканотё, дворники поливали мостовую, черпая воду большими ковшами из бочек. Увидев гроб, они стали по одному присоединяться к нам. Проводили до самых ворот. Вот, пожалуй, и все, что я помню. Я была тогда еще маленькая.