- Хотите такую жизнь? Да? Одно слово, и всё будет по-вашему.
Они молчат.
- Хотите?
- Не хотим, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
- А ты за всех не отвечай, - говорит Саша Абношкин.
- Хотите?
- Лучше, чтоб полегче, - улыбается Маша Калашкина.
Подвел ты меня, Абношкин!
- Полегче не будет, - говорю я.
Они молчат. Бунт?
- Пусть кол, да мой собственный, - говорит Шура Евсиков. - Мне чужие четверки не нужны.
Ааа... Вот оно!
- Зимосадов.
- А мне тоже не нужны...
- А ты, Абношкин?
- А чего я?..
- Нагорит вам потом, - говорит мне Маша Калашкина. - Вам Шулейкин даст...
- Не твоя забота, - говорит ей Саша Абношкин.
- Выставлять колы в журнал? - спрашиваю я.
Они молчат.
- Выставлять?
Они молчат.
- Выставлять или нет?
- Ставьте, - говорит Гена Дергунов и прячется за развернутую книгу.
- Кто за?
Они поднимают руки.
Ну вот, теперь и начнется!.. Зачем мне это? Друг мой, друг мой, за то ли ты взялся?.. А в монастыре бывал Толстой... Забыл ты об этом, забыл... Хватал бы ниточку за неверный ее конец... Потомки спасибо сказали бы!..
- Не тем вы занимаетесь, - мягко говорит мне в учительской Шулейкин. Возбудили детей.
- Детей? - смеюсь я.
Теперь наши позиции стали хоть определеннее. Теперь легче. Вот - я, а вот - он. Главное теперь - это не нарваться, не раскричаться, не устроить истерику.
- Детей? - смеюсь я.
- Вы еще очень неопытны, - мягко говорит он. - Можете споткнуться...
Я улавливаю легкую угрозу. Она едва ощутима, как в жару - будущий дождь.
- Они не так безграмотны, как вам кажется, - говорит Шулейкин.
- Вы мне угрожаете?
- Вот видите, как вы поняли товарищеский совет? - качает он головой. Вот видите?..
- А может быть, и в самом деле, - говорит Клара Ивановна, - начать с колов?.. Ну пусть уж...
Он останавливает ее едва заметным движением руки, и она послушно смолкает.
- Послушайте, Михаил Андреевич, - говорю я Шулейкину, - вы что, боитесь меня? Или я ваши планы нарушил? А?
- Я ничего не боюсь, - говорит он.
- А чего вас бояться, - говорит Маракушев Николай Терентьевич вызывающе, а сам смотрит на Шулейкина, словно ждет его распоряжений.
Я резко поворачиваюсь к нему.
- А вы еще откуда взялись? - говорю я ему очень обидно. Но он не обижается. Только бы не сорваться. Пусть знают!.. Еще бы мне широко улыбнуться, помахать им рукой и выйти... Не могу...
- Вы не вмешивайтесь, - говорит Маракушеву Шулейкин.
Они уже между собой воюют. Ладно, у меня тоже свои соображения на сей счет...
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
- И всю ночь будем работать? - спрашиваю я.
- Всю ночь и будем, - говорит Виташа. - Это вам не в городе в постельке спать. - Он смеется. Он смотрит на меня. - Ничего, мускулы развивать надо. Покрутите машинку!.. - Потом он успокаивается, говорит серьезно: - Надо ведь колхозу помочь...
Как ему приятно сообщить мне это!
- А ты что, против постельки? - спрашиваю я. - Ты считаешь, что это только для городских сибаритов? Да, Виктор Павлович?
- Я пошутил, - говорит он, и сплевывает на пол, и наступает валенком на плевок.
Нет, нет, никаких вопросов. Разве я возражаю?.. Хоть и есть во всем этом какая-то несуразица... Ладно, учись, дурак. Учись высокому искусству веяния овса... Ладно, не спрашивай. Жизнь так коротка... А что, если тот мешок овса, что тебе суждено провеять, и есть главное, во имя которого всё? Учись, дурак... И торопись... Виташа посмеивается, но у него узловатые сильные руки... Черт! Неужели до сих пор сильные руки - самое прекрасное, что создал человек?.. Ладно, не спрашивай... Ладно. Молчу... Мы будем веять ночью... Ладно. Днем мы будем учить крестьянских детей быть прекрасными. Ладно, мы пренебрежем постельками... Лейся, золотой овес!.. Трещите, закрома!.. Что делают из овса? Крупу "Геркулес", печенье, овсом кормят лошадей... Машинам нужен бензин...
- А вы тоже идете в ночной поход? - спрашиваю у Шулейкина.
- А как же, - говорит он и пытается обнять сам себя правой рукой. Странная манера.
- Почему это он так делает? - тихонько спрашиваю у Виташи.
- А черт его знает. - Виташа сплевывает и растирает плевок валенком.
- Ну, теперь началось, - говорит Маракушев, - теперь на месяц... Понеслась!..
- Вам-то уж не впервые, кажется, Николай Терентьевич, - говорит Шулейкин обиженно. - Вы-то чего возмущаетесь?
- Гы, гы, - растерянно смеется Маракушев, - я не возмущаюсь, я так...
Мы шагаем по грязной дороге. Впереди - овраг. За оврагом - Васильевка. Там - редкие огоньки. Там - Вера Багреева. Она воду несет на длинном изогнутом коромысле.
Все растянулись цепочкой. По одному. Только Виташа идет со мною рядом.
- Надо бы попроще одеться, - говорит он.
- Опроститься? - смеюсь я.
- Пылью всё забьет... Грязь...
Воздух ночной свеж и чист. И холодок бодрящий. И что-то есть прекрасное в том, как мы движемся по этой дороге. И я иду... Где-то, куда-то, в какую-то Васильевку. Ладно, Виташа, твоя снисходительность великолепна, но я вдоволь порылся во фронтовой земле, и если ты не знаешь, что это такое...
- Ты знаешь, почему у Шулейкина шрам через весь нос? - спрашивает Виташа шепотом.
Откуда же мне знать...
- Он приударял за одной вдовой тут, а она не хотела... А он в окно к ней полез... Она взяла серп... - Виташа смеется прямо мне в ухо, - и тем серпом его по носу...
- А может, он любил ее?
- Любил, - шепотом смеется Виташа. - Любил, - смеется он, когда Васильевка почти вся остается сзади. - Любил, - смеется он мне в ухо и кивает на крайнюю избу: - Вот здесь она живет. Дочка ее, Вера Багреева, у тебя учится. Как утка ходит... Это мать ее... Вдова эта, - он вертит головой и сплевывает на дорогу. - Любил... - смеется он украдкой.
...Я стою у веялки. Я верчу ручку барабана. Вертится легко. Хоть до утра верти.
По сараю гуляет сквозняк. Пыли действительно много. И полова золотая кружится в воздухе. Две керосиновые лампы на столбах висят. Лица у всех медного цвета. Из рукава матерчатого вытекает зерно. И какие-то бабы, закутав платками лица, отгребают его. И кто-то погружает в зерно лопату и сыплет его в подставленный распахнутый мешок.
А я кручу ручку. Рраз... рраз... рраз... Одно и то же.
Проходит с мешком Маракушев.
- Где Виктор Павлович? - кричу ему.
- Сено в сарае укладывает.
Нашел работенку, сельский житель! Сено... Легкое, как пух, сухое, душистое... сено...
- А Шулейкин?
Маракушев сбрасывает мешок с плеча. Машет рукою куда-то в сторону. Ухмыляется неопределенно.
И этот смылся... Ну ладно. Берегись, Виташа. Я тебя перекручу, я над тобой посмеюсь...
- Вы крутите, крутите, - говорит мне баба.
- А я и так кручу, - говорю я. - Вот сейчас пиджак сброшу, еще веселей пойдет.
- Не надо сбрасывать, полова по телу разлезется, - говорит другая.
- Жарко, - говорю я.
Там, у Виташи, сено. Оно прохладное и ароматное. Виташа стреляный воробей. Он знает, где получше...
- Вы ее крутите получше, ручку-то...
- Как еще получше? Так, что ли?..
- Да хоть так...
Пожалуйста, могу и так. Как угодно могу. Лишь бы полова эта проклятая не летела в мою сторону... Она забирается за воротник, и маленькие колючие зверьки разбегаются по всему телу, и нет от них спасения. И пыль смешивается с потом. Лезет в нос, в уши, в рот, в легкие...