Барри рассказывал, что примеривался ответить: “Какой ошибкой, ограниченный, повернутый на университетах козел? Наклонись, давай свою анкету, я ее скручу в трубочку и засуну куда полагается”. Однако довольствовался “извините – академическая карьера не для меня”.
Я по-прежнему массу времени проводил с Барри в обеденные перерывы, но вне школы видел его все меньше и меньше. С тех пор как с Луизой все стало странно, мы как-то отдалились друг от друга. Вечерами мы оба занимались, а в выходные Барри работал или встречался с друзьями.
Я точно не знал, что он такое делает, но он вдруг стал страшно занят, и на меня времени у него оставалось совсем немного. Или, может, это у меня оставалось немного времени на него. Не знаю, как это получилось, но мы, видимо, потеряли друг друга. А когда сходились вместе, все было не так, как раньше. Я часто нервничал или страдал из-за Луизы, а Барри, судя по всему, был занят чем-то своим.
Раньше мы все друг другу рассказывали, но теперь оба понимали, что скрываем что-то и это влияет на все, что было между нами. Ничего конкретного – мы никогда не спорили, ничего. Просто больше не зажигали друг друга – из дружбы ушла всякая страсть, отношения успокоились. Но все равно было как-то неспокойно.
Я хотел рассказать ему про Луизу. Вернее, я хотел спроситьего про Луизу, но так и не собрался. По его виду было не понять, что он о ней думает, а я не мог заставить себя спросить. Я отчаянно хотел, чтобы кто-нибудь сказал мне: “Да, с ней трудно, но она того стоит”, или еще что-нибудь, чтобы я снова понял, что происходит. Мне требовалось, чтобы кто-то заверил меня: я нормален, а чокнутая из нас двоих – Луиза, но поговорить об этом с Барри я не мог, поскольку ужасно боялся, как бы он не встал на ее сторону.
Я держал это все в себе, и потому мы отдалились, но я не мог избавиться от чувства, что вся холодность идет от него. Я чувствовал: Барри что-то от меня прячет. Он вдруг совершенно освободился от нашей дружбы и от всего остального в школе тоже – кроме учебы. Мысленно он был где-то в другом месте.
Это меня обламывало. Будто он потерял ко мне интерес. Барри оживлялся лишь во время бесконечных разговоров о моем детстве, в которые продолжал меня втягивать, да и то, судя по всему, его интересовал скорее Дэн, чем я, и это было возмутительно.
В общем, я начал подозревать, что Барри и Луиза против меня сговорились. Я чувствовал себя изгнанным и обижался, что Барри на ее стороне.
Отказ из Кембриджа меня почти не удивил. Поскольку мысль когда-нибудь снова увидеть доктора Чэмберса вызывала у меня тошноту, я не слишком расстроился, что не буду учиться там, где он преподает. Вряд ли непроизвольная рвота на семинарах – свойство идеального студента.
( – Марк, считаешь ли ты, что чувство вины – краеугольный камень, на котором построена любая трагедия?
– ХХХХХХРРРРРРРРРГХХХХХХХХ БЛЭЭЭЭЭЭ-ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭ!
– Очень интересно. Ты не забыл сегодня швабру?)
Классный руководитель сказал, что в школе все были “крайне удивлены” отказом из Тринити. Он также сказал, что у препода по английскому есть связи в других кембриджских колледжах и он сделает все возможное, чтобы “замолвить за тебя словечко”. Вскоре после этого меня пригласили на собеседование в Селвин-колледж, который отменил свой отказ и предложил мне место при условии трех пятерок на экзаменах. Я понимал, что должен быть благодарен школе, но, если совсем честно, мне было абсолютно до лампочки. Мне-то хорошо, зато плохо тому бедному козлу, чье место я занял, дернув за ниточки. Мне было хреново, поскольку я воспользовался именно тем дерьмом, которое ненавидел в школе больше всего.
Но предложение принял. Я ж не пижон.
Глава сорок третья
Однако получить три пятерки было не так просто. С английским у меня всегда был полный порядок, французский – раз плюнуть, пока читаешь тексты в переводе (к экзамену я читал “Le Grand Meaulnes”<“Большой Мольн” (1913) – роман французского писателя Анри Алена-Фурнье (1886 – 1914).>, – без сомнения, самую дерьмовую и детскую книжку всех времен и народов). Но математика... математика – это кошмар.
Дело было не столько в трудном курсе, сколько в нашем преподе мистере Гэскине, некомпетентном болване, неспособном донести до нас даже базовые математические понятия. Ладно бы классы не разделяли: в школе училось полно внятных и членораздельных парней, которые могли бы сдать экзамены за две недели, а остаток года объяснять математику остальным. К сожалению, их всех согнали в старшую группу (и к экзаменам они уже наполовину прошли курс на степень бакалавра), а мой класс, вторую группу, составляли обычные смертные, не понимавшие, что значат все эти закорючки неизвестных науке форм.
Правда, к нашему счастью, была допущена ошибка и к нам случайно записали Пола Бермана (южноамериканского еврея с фурункулом на носу). Сразу после звонка, завершавшего бесплодный час вербальной дизентерии мистера Гэскина, все, кто хотел сдать экзамены, собирались вокруг Пола, и он все объяснял за пять минут.
К Пасхе в группе Пола учился почти весь класс. Мистер Гэскин несколько недоумевал, почему это никто не мчится из класса после урока, но никогда не вынюхивал, что происходит, поскольку сам вечно несся в учительскую перекурить.
Мистер Гэскин тем не менее был милый человек, и мы все его любили, несмотря на его недостатки. Правда, у него была одна крайне досадная привычка: при каждом удобном случае он трогал учеников. Обмахивание плеча, похлопывание по руке и привычка стоять очень близко и тухло дышать прямо в нос собеседнику, от чего слезятся глаза, – это ничего, но он к тому же имел обыкновение садиться на край твоего стула и тебя обнимать, если ты задавал ему вопрос, и вот от этого в желудке все переворачивалось.
Теперь я вполне готов признать, что, когда Барри впервые появился в школе, я сам вел себя словно какой-то чудик. Но, должен сказать, когда старик с болотным дыханием и неизменными пятнами пота под мышками пристает со своими нежностями, меня тянет блевать.
Что странно, в школе мистер Гэскин среди преподов-педиков не числился. Школьная мудрость гласила, что лишь тихие, костлявые типы с отделения английского, смутно женоподобные, не занимавшиеся спортом и отпускавшие загадочные лицемерные замечания в адрес тренеров, были “педиками гребаными”. Женатые мужчины, трогавшие и пожиравшие глазами маленьких мальчиков, но отдававшие толику времени школьной спортивной жизни, всегда считались натуралами.
Будь я преподом-геем, я бы, например, первым делом наверняка нацелился на нахальные вздутые ягодицы регбистов из младших классов. На самом деле, не могу отрицать легкой вспышки возбуждения при виде дерущихся красивых парней – даже в моменты моей кристальной натуральности. Но нет. Как выясняется, геи сидят в учительских и читают романы. Да, романы. Это факт.
К пасхальным каникулам у меня все еще оставалась куча заданий по математике. Барри сказал, что ему в каникулы нужно усиленно готовиться к экзаменам, и предложил снять какой-нибудь дом в пригороде и уехать туда на неделю вместе с его сестрой (у которой, судя по всему, тоже были каникулы, несмотря на то что последние шесть месяцев она хреном груши околачивала). Мы собирались заниматься по утрам, а днем подолгу гулять.
К моему удивлению, в тот же вечер из Кембриджа позвонил мой брат и сказал, что у него полно работы перед выпускными экзаменами, но он бы предпочел на некоторое время от нее слинять.
– Блин, – сказал я. – Невероятно! Невероятное совпадение. Как раз сегодня Барри мне предложил на Пасху уехать с ним и с Луизой.