Словом, не знаю, откуда она узнала, что он еще жив (она-то думала, что его давно нет!). Не знаю, как она ехала к нему через всю страну, что сказала, когда он в первый раз её увидел, как предложила ему на ней жениться, да только он согласился. Ему было за 80, и это был его первый брак. Ей было где-то 60, у нее были на большой земле дети и внуки. С молодой энергией она кинулась обустраивать жизнь своего кумира. Под ее натиском городские власти дали ему новую квартиру. После его смерти в квартире сделали его музей, и это случилось очень скоро. Но всё-таки последние несколько лет своей жизни он прожил в нормальном доме, окруженный любовью. Эта женщина, любившая его всю жизнь, умела и в других вызвать к нему любовь. Едва ли к певцу вернулась былая популярность, однако там и здесь теперь звучали его старые записи, и его стали его всюду приглашать, в газетах мелькали его фотографии — и старого, и молодого. Мой муж, глядя на них, посмеивался, вспоминая кошек, встретивших съемочную группу в грязной коммуналке. И я видела старого певца его глазами — чудак человек. И женщина — чудачка.
Наверное, в то время ничего не стоило бы с ними познакомиться, поговорить. Я этого не сделала. Глупая была.
В сопках
История была вокруг, и её было сколько угодно. А чего много — то не ценишь. В выходные мы одевались так, чтоб оставались видны только лица, и лили на себя флаконами одеколон «Гвоздика» — и ещё брали эту самую «Гвоздику» с собой. На комаров она как-то быстро переставала действовать, и надо было обливаться снова и снова. В сопках мы собирали ягоды, муж находил грибы — мне ни разу не повезло, они здесь как-то по-другому растут — и я их не видела. Вовка тоже не находил грибов, а папа его ещё и подтрунивал над ним. Вовка огорчался, хныкал. Мне казалось, что сынок растёт капризный, хотя много ли найдётся детей, готовых в неполные три года с родителями отматывать по лесу километры с утра до вечера, почти всё время — молча, глядя внимательно вокруг, точно вбирая в себя каждый цветок на тонкой ножке, каждый кустик стланика.
В лесу никому из нас не нужны были разговоры, достаточно было ощущать происходившую вокруг нас жизнь. Сезон жизни был совсем короткий, в июне зелень торопливо лезла наружу, раскрывала листья, и казалось, можно подглядеть, как они растут и делаются больше, а если приставить ухо — услышишь их дыхание. Я выходила на сопку с сыном. Каждый листик, вырвавшийся из земли, был близким мне, и я жалела, что я не стала каким-нибудь учёным, что я так мало знаю растения, моя работа не связана вот с этими яростно, жадно живущими лютиками, с карликовыми неказистыми деревцами — до того всё вокруг было моё. Враз вся земля покрывалась цветами — по большей части маленькими, белыми, и враз — тесной чередой друг за другом — появлялись наши северные ягоды. Шикша ещё росла, а уже поспела голубика, и жимолость. Брусника ещё зелёная, но уже скоро, скоро бруснику с сопок приносили вёдрами. Автобусы в посёлок в выходные приходили полные, и муж полушутя торопил нас с сыном:
— Быстрей одевайтесь, а то городские всю ягоду соберут.
Как-то мы отошли от дома достаточно далеко и попали в странное место — сопки образовывали здесь котлован. В котловане рос совершенно европейский, «материковский» лес — обычные высокие осины, и что-то ещё. Рябины не стелились здесь по земле кустиками, а поднимались высокими деревьями. Среди деревьев журчал ручей. Разные географические пояса точно соседствовали друг с другом, уживались бок о бок. Позже я услышала — как-то вскользь, в какой-то местной телепрограмме — что где-то здесь, на защищённом со всех сторон сопками пятачке, растут и яблони. Был один учёный, который пытался вырастить яблоневый сад. Выводил особые породы. Потом он умер. Я не запомнила его фамилию и ничего не знаю о нём. Был ли он фанатом своего дела, добровольно уехавшим в северные края выращивать там яблони? Или он попал к нам не по своей воле — и всё же оказался фанатом, и как только получил какую-никакую свободу, взялся за странный, дикий эксперимент — яблоки на вечной мерзлоте. Не знаю, успел ли он хотя бы раз получить хоть какой-то урожай. Мы не наткнулись на эти яблони, когда бродили в странном, тёплом котловане.
Зато наверху, на сопках, мы увидели остатки лагеря. Муж мне сказал, что это, конечно, был лагерь — площадка ещё не заросла низеньким лесом, времени для этого ещё недостаточно прошло. Но толком сохранилось только одно сооружение, полуземлянка, сверху стены — брёвна. Муж сказал, что это называется блиндаж, и здесь жила охрана — для них строили получше, потеплее. На стене были нацарапаны чьи-то имена — а что могли ещё оставить о себе на память эти парни, отправленные сюда охранять, как они думали, врагов народа, оторванные от дома — место службы не им было выбирать.
А может, имена были нацарапаны и позже — кто-то такой как мы наткнулся на брошенный лагерь, и так же как мы бродил по зарастающей площадке, на которой когда-то проходило построение, а после решил зачем-то оставить память в старом блиндаже.
Жена сталкера
У мужа друг, геолог, рассказал, что видел лагерь, в котором и сейчас живут, и мужу не терпится поехать пофотографировать. Парень предупреждает:
— Там радиация.
Муж спрашивает:
— Ну, ты-то ездил, и ничего?
Оказывается, там добывали… Что там добывали? Я толком не поняла. Тогда не все и знали, что радиация — это опасно. Её не видишь, и она не пахнет. Охранники с семьями, с маленькими детьми жили тут же, в лагере. В лагерной больничке появлялись на свет новые младенцы.
Бесполезно спорить:
— Тоже ещё, сталкер! Жить надоело?
Мужу не надоело, он жаден до жизни, он весь светится — до того хочется ему сделать этот репортаж.
Мы с сыном остаёмся одни, проходит три дня, муж возвращается. По его рассказам да по снимкам я представляю, что он там увидел. Безымянные холмики — само собой — целое поле безымянных холмиков. И почему-то много-много рваных галош — они навалены горой. Когда-то в них ходили те, кто здесь жил.
Сейчас на территории лагеря живут несколько старых женщин. Их освободили, и лагеря не стало, но им просто некуда было возвращаться. Когда-то у женщин были их мужчины — но то ли на мужчин сильнее влияет радиация (месторождение было закрыто, но излучение, наверно, никуда не делась), то ли женщины просто живут дольше мужчин, но только всё это были вдовы. Они кое-как вели своё хозяйство, куда-то выбирались за продуктами, а что-то собирали, недалеко отойдя от своего барака. Мужа с его приятелем угостили очень вкусным вареньем из зелёных шишек стланика, и из одуванчиков тоже что-то готовят, и даже из хвои. Спиртное у них там тоже было своё. Одна из женщин, захмелев, сказала моему мужу:
— Приехал бы ты сюда лет двадцать назад, я бы тебя обратно не пустила. Не посмотрела бы, что у тебя жена, и дитё малое. И ты бы про всё забыл, здесь остался.
Невоспитанный муж оглядел женщину и усомнился:
— Ну, уж не двадцать лет… Может быть, тридцать или сорок лет назад…
— Нет, — отозвалась женщина. — Не знаешь ты, какой я была. Даже ещё десять лет назад я бы тебя отсюда не выпустила.
Муж таки сделал фоторепортаж и послал его в одно известное московское издание. Снимки взялся отвезти знакомый, улетавший в Москву, и он уверял нас, что передал их прямо в редакцию — «не сомневайтесь, ребята, они попали, куда нужно» — и дальше след фотографий потерялся, они не были опубликованы, и когда муж написал в редакцию письмо, ему никто не ответил.
А я потом долго ещё готовила варенье из стланика по рецепту, который передала мне моя соперница.