— Что за проклятая страна! Посылает нас на смерть и не может снабдить даже обувью.
Конечно, под словом „страна“ они подразумевают не народ и не родину, а правительство, пославшее их на эту бессмысленную бойню».
На обвинение Амурского в том, что Новиков-Прибой карикатурно описывает поведение «рядовых русских матросов» во время «гулльского инцидента», Новиков-Прибой отвечает:
«У меня описано поведение не только матросов, но и офицеров. Это была настоящая паника, психологически подготовленная самим командованием. Для военных она бывает особенно страшной, когда ею заражено само командование. Тогда одна рота противника может уничтожить целую дивизию, охваченную паникой. Ей подвергаются не только новобранцы и запасные матросы, в обилии находившиеся на 2-й эскадре, но и испытанные в боях воины. Военная история знает много подобных примеров. Чем как не паникой, можно объяснить то, что мы с четырёх лучших броненосцев выпустили две тысячи снарядов по рыбацкой флотилии, стреляя с расстояния от двух до пяти кабельтовых, и потопили только один пароходик? В этом „сражении“ обнаружилась наша чудовищная неподготовленность. Мало-мальски благоразумное правительство такую эскадру должно было бы немедленно вернуть обратно. Нечего было думать о посылке её в далёкое, опасное плавание, зная, что Порт-Артур к её приходу не устоит и что неприятельский флот будет почти в два раза сильнее, чем 2-я эскадра. Мне казалось, что глава о „гулльском инциденте“ должна быть поучительна».
Продолжая последовательно и аргументированно оспаривать претензии Амурского, Новиков-Прибой пишет:
«К числу „нетерпимых и грубых ошибок“ в моей книге т. Амурский причисляет и то, что я плохо отзываюсь о нашей стрельбе.
„Неверно, — говорит он, — что русские артиллеристы плохо стреляли (даже из плохих орудий!)“.
Я бы сказал как раз наоборот: орудия у нас были неплохие. Лишь три корабля имели пушки старого образца: „Николай I“, „Наварин“ и „Адмирал Нахимов“. На остальных кораблях в то время были новейшие орудия. Но наши комендоры, вышедшие из школы Рожественского, стрелять всё-таки не умели. Если к этому ещё прибавить, что у нас не хватало снарядов, а те, что были, не разрывались, то будет понятным, почему эскадра потерпела такое поражение. Излишне доказывать, что в морском бою главную роль играет артиллерия. А при Цусиме наша стрельба до того была нелепа, как будто мы только салютовали врагу. Это подтверждают все официальные документы, воспоминания участников Цусимского боя, „Заключение следственной комиссии“, судебные отчеты о процессах Небогатова и Рожественского. Вот что писал сам адмирал Рожественский в приказе, выдержки из которого приведены в моей книге:
„Стрельба из 75-миллиметровых пушек была также очень плоха; видно, на учениях наводка по оптическим прицелам практиковалась ‘примерно’, поверх труб. О стрельбе из 47-миллиметровых орудий, изображающей отражение минной атаки, стыдно и упомянуть; мы каждую ночь ставим для этой цели людей к орудиям, а днём всею эскадрой не сделали ни одной дырки в щитах, изображающих миноносцы, хотя эти щиты отличались от японских миноносцев в нашу пользу тем, что они были неподвижны“».
И ещё против одного обвинения, «которое уже носит более тяжкий характер», возражает Новиков-Прибой:
«Он (Амурский. — Л. А.) пишет: „Сколько ярких, горячих красок находит писатель на своей палитре, когда описывает гибель кораблей 2-й тихоокеанской эскадры, и какими часто холодными становятся эти краски, когда писатель переходит к описанию героизма русских моряков. О мужественных подвигах своих соотечественников автор часто упоминает лишь двумя-тремя фразами“…
Из этих слов читатель может сделать вывод, что я — по меньшей мере какой-то недоброжелатель своей родины, лишённый всякого чувства патриотизма. В такой абсурд едва ли может верить и сам т. Амурский. Разве у меня недостаточно ярко описаны миноносец „Буйный“ и его командир Коломейцев? Крейсеру „Дмитрий Донской“ я посвятил несколько глав. И неужели такими холодными красками описаны мной герой-кочегар Бакланов, машинист Бабушкин, лейтенант Гирс, командир Лебедев, старший офицер Блохин?»
Вчитываясь в страницы развернувшейся между Амурским и Новиковым-Прибоем полемики, понимаешь, насколько мешали писателю подобные выпады «идеологически подкованных» и держащих нос по ветру «критиков», имеющих весьма смутное представление о предмете обсуждения. Главным для них было не остаться в стороне, заявить о себе, подольститься к власти.
Вспомним, насколько объективны и конструктивны были советы и замечания действительно сведущих людей: В. П. Костенко, Л. В. Ларионова, М. И. Воеводина и сотен других, прошедших через Цусиму.