Секретарь вспомнил, каким бледным и слабым выглядел Новиков во время допроса.
— …Сие излишне, — пробормотал он.
— Тут теперь самое главное, — сказал Прозоровский. — Я тебе мысль кину, а ты уж ее запиши, чтоб проняло. Дескать, настолько хитер и зол, что я один его открыть не могу. Надо с ним сидеть по целому дню — слово прошепчет, жди следующего. А у меня вся Москва на руках. Понял? Словом, кроме тайного советника Шешковского, правды от Новикова никому не сведать, да и ему довольно потрудиться придется, но в тайной экспедиции умеют заставить говорить правду, какая требуется. Понял? Потом напиши, что посадил в собственном его доме под стражу и смотрит за ним князь Жевахов, коего как отличного офицера осмеливаюсь аттестовать и прочее… Все успел схватить? Тогда перепиши чистенько и принеси, да распорядись курьером в Петербург.
2
Екатерина одобрила распоряжения Прозоровского, но повелела ему выяснить, как и почему Новиков осмелился торговать запрещенными книгами?
«Вам известно, — писала она, — что Новиков и его товарищи завели больницу, аптеку, училище и печатание книг, дав такой всему вид, что будто бы все те заведения они делали из любви к человечеству. Но слух давно носится, что сей Новиков и его товарищи делали это отнюдь не из человеколюбия, но для собственной своей корысти, уловляя пронырством своим и ложною как бы набожностью слабодушных людей, корыстовались граблением их имений, в чем он неоспоримыми доказательствами обличен быть может».
Императрица приказала Прозоровскому еще раз хорошенько допросить Новикова, как он служил и каким обладал имуществом, а после предать суду, набрав для вынесения приговора надежных верноподданных, чтобы, не дай бог, какой поблажки преступнику не учинили.
Но московский генерал-губернатор, напуганный сложностью дела и мнимыми тайнами масонов, побоялся предать Новикова гласному законному суду, и Екатерина согласилась со своим осторожным слугою.
Новикова, как человека коварного, который хитро старается скрыть порочные свои деяния и тем наводит затруднения и отвлекает генерал-губернатора от прочих его обязанностей, предписала она отослать в Шлиссельбургскую крепость. Под боком от столицы ей будет удобнее смотреть за ходом следствия, а начальник тайной экспедиции Степан Иванович Шешковский сумеет допросить арестованного и выведет его на чистую воду.
Везти же такого злодея, как Новиков, надобно с умом, не по торной дороге из Москвы в Петербург, а стороною — на Владимир, потом на Ярославль, на Тихвин и оттуда в Шлиссельбург, чтобы никто его видеть не мог, и остерегаться, как бы он себя не повредил. От Новикова столько еще нужно было узнать императрице-следователю!
Отправляя Новикова, Прозоровский письмом предупреждал Шешковского, что с этой птицей будет ему не без труда — лукав, мол, до бесконечности, бессовестен, смел и дерзок… Видно по бумагам, к чему клонились масоны — к благополучию людей, то есть равенству. Для Прозоровского, как и для его петербургских коллег, равенство было самой страшной угрозой: от этого понятия веяло французской революцией и ниспровержением монархии. А тут еще переписка с чужестранными ложами, с герцогом Брауншвейгским…
Прочитав перебеленное секретарем письмо, князь приписал:
«Заметить я вам должен злых его товарищей:
Иван Лопухин.
Брат его, Петр, прост и не значит ничего, но фанатик.
Иван Тургенев.
Михаил Херасков.
Кутузов, в Берлине.
Князь Николай Трубецкой, этот между ими велик; но сей испугался и плачет.
Профессор Чеботарев.
Брат Новикова, и лих и фанатик.
Князь Юрья Трубецкой, глуп и ничего не значит.
Поздеев.
Татищев, глуп и фанатик.
Из духовного чину:
священник Малиновский, многих, а особливо женщин, духовник; надо сведать от Новикова, кто есть еще из духовного звания…»
Дело московских масонов весьма волновало императрицу, и она взяла на себя руководство следствием. Екатерина была уверена, что Новиков с братией задался целью свергнуть ее с престола и посадить на трон цесаревича Павла, а для этого пользовался помощью немецких государей — герцога Брауншвейгского и принца Гессен-Кассельского, с которыми состоял в переписке якобы по масонским делам.
Студенты, командированные компанией для заграничной учебы, в ее глазах были агентами Новикова, от которых необходимо было выпытать, какие поручения они имели в сношениях с немецкими тайными обществами.
Для Шешковского Екатерина собственноручно составила перечень вопросов, которые ему надлежало выяснить у Новикова. Средства добывания истины не оговаривались, о запрещении пытки не упоминалось.
Екатерина была, как она говорила, против пытки. Но пытку не запрещала, особливо в делах политических.
И в ходе следствия подозреваемых пытали.
Однако не как придется, а по наставлению. Человека ставят под дыбу. Руки назад, в шерстяной хомут, длинная веревка через перекладину. Палач тянет, руки выворачиваются, человек повисает. Палач бьет кнутом. Судейские допрашивают, записывая ответы.
Когда истины показано не будет, снимают с дыбы, вправляют руки и опять подвешивают, для того, что через то боль бывает сильнее.
Ежели человек запирается, а изобличен во многих злодействах — можно применить железные тиски для рук и ног. Или наложить на голову веревку, просунуть палку и вертеть ее, сокращая веревочный обруч, отчего пытаемый изумленным бывает. Или простричь на голове волосы и на то место лить по капле холодную воду, отчего также в изумление приходят. Впрочем, Гоголь рассказывал, что таким методом лечили в сумасшедшем доме Авксентия Ивановича Поприщина, и это средство отчасти принадлежало медицине XIX столетия. В XVIII же оно шло по разряду пыток… А пока человек висит на дыбе, можно водить по его спине зажженным веником — средства-то все подручные, недорогие. Бывает, приходится извести веника три-четыре…
Перед Шешковским лежала записка Екатерины, и он, сверяясь с бумагой, начал допрос.
Императрицу интересовали имена участников и последователей братства, обряды приема, присяга масонов, а главное, сношения с иностранцами.
— Какой причины ради они входили в переписку с прусским министром Вельнером?
— Переписка с принцем Карлом Гессен-Кассельским по какой была причине и какие он им дал советы?
— Какое употребление сделано из предписаний, данных Вельнером касательно великого князя, или какое употребление сделать они хотели?
— За что и по какому закону Новиков и Лопухин с людей присягу берут?
Новиков никого старался не впутывать, отговаривался запамятованием.
Самым главным для Екатерины был двадцать первый вопросный пункт. Ответ на него был изъят из дела и хранился особо: речь ведь шла о наследнике престола Павле Петровиче, которого масоны якобы мечтали уловить в свои сети.
Вопрос двадцать первый гласил:
— Взятая в письмах твоих бумага, которая тебе показывана, чьею рукою писана и на какой конец оная сохранялась у тебя?
Новиков отвечал подробно, наперед изобразив сокрушение свое и раскаяние в том, что вовремя о бумаге этой правительству не донес. Дело же заключалось в следующем.
Архитектор Баженов, масон и приятель Новикова, в конце 1775 или в начале 1776 года собирался побывать у «особы», упомянутой в бумаге: имя этой особы во время следствия не было названо ни разу, а звали ее Павлом Петровичем, наследником цесаревичем. Это сын императрицы, которого она опасалась пуще всего на свете, ибо ни делиться с ним властью, ни передавать ее законному взрослому наследнику не хотела.
— Особа ко мне давно милостива, — сказал Баженов Новикову, — а ведь она и тебя изволит знать. Так не пошлете ли каких книжек? Слышно, что для той особы искали в книжных лавках новый перевод книги Арндта «О истинном христианстве».
— Особа знает меня, — ответил Новиков, — только потому, что я раза два или три подносил ей книги. Не думаю, чтобы она меня помнила. Однако мы посоветуемся со старшими братьями, и как решим, посылать или нет, я тебе потом скажу.