Когда Николай Григорьевич пришел с визитом через неделю, Васька уже слабо говорил и, наученный матерью, благодарно приветствовал доктора:
— Спасибо, дядя Коля…
— Ай да молодец! Значит, не захотел умирать?
— А кто ж того хочет? — улыбнулся бледный Васька. — Котлетку хочу…
— Да где ж ее взять? — вздохнула мать.
Но доктор выписал рецепты и, покачав головой, наставительно сказал:
— Вот что, Матрена Карповна, если хотите, чтобы Василий поскорее на ноги встал, кормите его получше. Хоть из-под земли, но доставайте еду.
Мать горестно слушала.
— Эх, батюшка, батюшка, век за твою доброту поклоны отбивать буду. По старым временам яичек бы тебе за все хлопоты, чебачка, водочки… Да где ж все это в лихую годину возьмешь?.. Не обессудь, родимый, прими за свои благородные хлопоты вот хоть пятерочку. — И она протянула ему зажатую в руке бумажку. Но Водорезов, выпучив глаза, сердито закричал:
— Прекратите! Лучше ему на эту пятерку молока хоть стакан купите. — И, собрав свой чемоданчик, ушел. Он никогда не брал денег с бедных пациентов.
Очутившись под открытым небом, Водорезов остановил свой взгляд на якушевском доме. «Зайду к Александру Сергеевичу, — подумал доктор. — Уже вечер, и он наверняка у себя».
Предчувствие его не обмануло. Хозяин сам распахнул дверь парадного. Был он одет по-домашнему просто. Мятые брюки с широкими штанинами, на ногах парусиновые туфли, любимая сатиновая косоворотка с незастегнутой верхней пуговицей. Близоруко щурясь, хрипловатым простуженным голосом воскликнул:
— Ах, Николай Григорьевич! Как великолепно, что зашел! Давненько не виделись. Откуда и какими судьбами?
— От ваших соседей, — откашлялся доктор, — от Смешливых.
— Да, да, — подхватил Якушев, — совсем недавно пережили такую трагедию, и опять беда в дом. — Теперь с Васей…
— Он уже вне опасности, — улыбнулся Водорезов.
Александр Сергеевич самолично раздел в коридоре неожиданного гостя, поставил в угол чемоданчик с медицинскими принадлежностями.
— А у меня уже один гость сидит. И тоже неожиданный. Мой любимый ученик.
В кабинете Якушева сидел человек отнюдь не студенческого возраста. На вид ему было лет тридцать — тридцать пять. Среднего роста, с твердыми плечами и широким смуглым лицом, отмеченным шрамом над верхней губой. Большие сильные руки уверенно покоились на коленях, обтянутых габардиновыми комсоставскими бриджами. Гимнастерка на нем была также военная, но со следами споротых петлиц. На широком, несколько холодноватом лице блуждала вежливая улыбка, да и глаза были какими-то замкнуто-холодными.
— Знакомьтесь, — представил их друг другу Александр Сергеевич. — Зубков Михаил Николаевич. Доктор Николай Григорьевич Водорезов.
Они пожали друг другу руки, и Николай Григорьевич отметил, что у Зубкова на левой руке лишь половина мизинца.
— В перестрелке лишились? — спросил Водорезов.
У Зубкова удивленно подпрыгнули стрелки бровей.
— Как догадались?
— Зачем догадываться, — усмехнулся Водорезов, — я ведь в одном лице хирург, терапевт и невропатолог. Однако главным образом хирург.
— Махновцы, — улыбнулся Зубков, и его лицо сразу утратило неприступное выражение. — Сунулся неопытным мальчишкой в первый бой, вот и досталось.
— Отметка эпохи?
— Выходит, так.
Пребывавший в отменном настроении Александр Сергеевич охотно пояснил:
— Миша еще мальчиком добровольно пошел в ЧОН, а потом в Красную Армию.
— А чуть позднее в шахту, — прибавил Зубков, и Водорезов тотчас подумал: «Так вот отчего руки у него такие сильные».
Александр Сергеевич, улыбнувшись, продолжил:
— А потом — к нам в техникум на студенческую скамью. Вот и рассказали мы тебе, Николай Григорьевич, его биографию.
Доктор прищурился, пригладил жесткий ежик волос.
— И сколько же вам было, уважаемый Михаил Николаевич, когда сели на студенческую скамью?
— Да немало, — засмеялся Зубков, — что-то около двадцати семи лет. Моя Маша уже успела двоих детей на белый свет произвести. А учиться было так трудно, что, если бы не великодушная помощь Александра Сергеевича, едва ли вытянул бы.
— Не скромничайте, Миша, — ласково перебил Якушев, — вы такой упорный, что и сами справились бы. Моя помощь была весьма условной. Извините, дорогие друзья, Надежда Яковлевна в бегах, поэтому на правах хозяина угощу вас чаем. Заранее оговариваюсь, чай не цейлонский, но по нашим трудным временам сойдет. Называется он фруктовым.
Александр Сергеевич принес на белом подносе три стакана чаю и три тонких кусочка хлеба с маргарином. Водорезов чертыхнулся и, обжегшись кипятком, прибавил:
— Никогда не пил такой дряни! Единственное достоинство, что и она в горячем состоянии согревает. Спасибо, Александр Сергеевич, я потопал. Да будут прокляты те, кто организовал эту голодную весну.
— А почему вы полагаете, Николай Григорьевич, что ее организовали? — напряженно спросил Якушев.
— А то как же! — уже из коридора выкрикнул доктор. — Что же, по-вашему, она сама себя придумала, что ли? Или вы забыли, как прошлым летом колосилась пшеница и рожь на Кубани, Украине, Саратовщине и у нас на Дону? И вдруг самые урожайные районы страны стали голодными. Почему же голод? Доберутся когда-нибудь историки до этого.
— Не знаю, — пробормотал Александр Сергеевич.
— Не знаю, — передразнил Водорезов. — Браво! Я тоже не знаю. Откуда берутся дети, знаю. Откуда берется брюшной тиф, знаю. А отчего голод этой весной, извините, не знаю.
— Так ведь кулаки, — попробовал было смягчить его взрыв Якушев, но Водорезов свирепо тряхнул головой.
— Кулаки! — взревел он. — А какие, позвольте вас спросить? Те, которые стреляли в спину нашим парням в годы коллективизации и поджигали зернохранилища? Так ведь они уже давно в местах, не столь отдаленных…
В комнате было тихо, лишь слышалось астматическое дыхание Александра Сергеевича. Зубков непроницаемо молчал. Доктор натянул на голову порыжевшую старую шляпу, взял чемоданчик и, сказав «желаю здравствовать» удалился.
Зубков грустно вздохнул, пригладил волосы.
— Вы его не вините, Миша, — вкрадчиво промолвил Якушев. У Александра Сергеевича была одна отличительная черта. Если в его присутствии возникал острый спор между порядочными людьми, он делал все, чтобы их помирить. Сейчас он подумал, что Зубков обиделся на ушедшего, но ученик лишь горько вздохнул.
— А я его ни в чем не виню, дорогой мой учитель. Я ведь вам уже докладывал, что всего лишь вчера возвратился из Донской станицы. Доктор шумел здесь понаслышке, а я-то все собственными глазами видел. И хорошее и плохое.
— И как же там, Михаил Николаевич, на самом деле? — нерешительно спросил его Якушев. — Выправимся мы в ближайшее время или нет? Накормим осенью людей или голодными их на следующий год оставим?
Глаза у Зубкова стали тоскливыми.
— Я не должен вам этого говорить, дорогой Александр Сергеевич, но вы для меня как отец родной. Без вашей помощи я бы никогда техникум не окончил. Были дни — руки совсем опускались, а вы в меня уверенность заново вселяли. С кем же мне поделиться своими душевными колебаниями, как не с вами!
Александр Сергеевич в знак согласия наклонил голову:
— Спасибо за человеческое доверие, Миша.
— Так вот, дорогой учитель. На мой взгляд, доктор во многом прав. Были кулаки, которые тоннами прятали в подполье семенное зерно, чтобы сорвать сев. Были и такие, что в спину нам стреляли при создании первых колхозов! Вовремя их ликвидировали. А что сейчас случилось, понять не могу. Думаю, что не Советская власть это сделала, а те, кто примазался к ней. На районном активе я сам слышал речь одного краевого работника. И знаете, что он сказал? Почти каждое слово его запомнилось. «Если вы думаете увидеть кулака в образе краснощекого толстого человека с золотыми часами в кармане жилетки, то жестоко ошибетесь. Кулак ныне сменил личину. Он теперь под истерзанного голодом человека прикидывается». Вы меня поймите правильно, дорогой Александр Сергеевич. Да я за Советскую власть любому глотку перегрызу! Только не поверю никогда, что так она могла распорядиться.