Венька говорил горячо, и, впервые поглядев на него как на равного, отец не стал продолжать спора. Он вдруг заметил, как сильно вырос сын. Веня не раздался в плечах, но стал каким-то костистым и жилистым. Худое от постоянного недоедания лицо было смуглым, брови над серо-карими материнскими глазами часто приходили в движение, когда он с кем-либо спорил. Александр Сергеевич с тоской подумал о том, как все-таки мало уделял он внимания сыну. Ни разу не поговорил как со взрослым, не высек в горячем искреннем мальчишеском сердце чувства большого доверия к себе. «Будто пасынок он мне, а не сын», — горько подумал Александр Сергеевич и потянулся, чтобы погладить его по темнеющим волосам. Но сын бычком нагнул голову и отодвинулся.
— Не надо, папа.
— Это почему же?
— А потому что не люблю я, когда ласкают. Не маленький.
Александр Сергеевич положил руку на стол, улыбнулся. Долго и пристально смотрел на родного сына. «И еще в одном я не прав, — корил он себя мысленно. — Веня уже не ребенок, которому нужны сладости да игрушки. Он уже подросток и смотрит на мир по-иному. Ишь как изменился, а я и на это не обращаю внимания. Вот уже и пушок на губах, бритву скоро запросит… А в диковатых глазах уже недетская озабоченность. Морщинки над переносьем прорезываются, когда сдвигает брови».
— Чего ты на меня уставился? — вдруг улыбнулся Веня.
— Так… Думаю о твоем будущем.
— Ты?
— А разве отцу это запрещено?
— Да нет, — согласился сын. — Мне тоже с тобой охота посоветоваться.
— За чем же остановка?
Веня оглядел выкрашенные розовой масляной краской прокуренные астматолом стены забитого книгами и скатками чертежей маленького кабинета и вздохнул. Отец его понял:
— Знаешь, сынок, а что, если мы на улицу погулять с тобой выйдем?
Венька неуверенно возразил:
— Тебе же с астмой нельзя…
— А кто его знает, что мне теперь можно, а что нельзя, — беспечно махнул рукой Александр Сергеевич. — Возможно, от свежего воздуха легче станет. И притом мы ненадолго.
— Давай, — обрадованно согласился сын.
Большие синие звезды начинали уже выцветать, и небо на востоке светлело. Со стороны паровой мельницы донесся гудок, зовущий на первую смену рабочих. Редкие прохожие, возбуждая собачий лай, уже появлялись на Аксайской.
Якушевы дошли до бугра, с которого открывался вид на спадающий разлив. Слева мигали огоньки станции. Отец глубоко вздохнул.
— Это и есть место ваших сборищ? — покашлял он. — Во вкусе, однако, вам не откажешь. Действительно, прекрасный обзор во все стороны открывается.
— Бугор? — переспросил Венька и вдруг погрузился в неожиданное молчание.
Тот, еще очень и очень небольшой отрезок времени, который можно было назвать преддверием к юности, пробежал перед его мысленным взором, всколыхнув воспоминания, А они были пока не такими уж обширными, чтобы могли отнять много времени. Картины прожитой жизни, еще предельно короткой, одну за другой подсказывала его память. Он вдруг усмехнулся, подумав о том, что теперь их в семье стало не четверо, как было раньше, а пятеро, потому что не так уж давно родился третий по счету правнук геройского казака Андрея Якушева, вытоптавшего на своем коне от стен сожженной Москвы до Парижа многие сотни верст, — их родоначальника.
Если бы не тот рисунок, сделанный когда-то в расположении русских партизан легендарным Денисом Давыдовым, ставший их семейной реликвией, Вениамин никогда бы, даже мысленно, не смог бы себе представить главу их казачьего рода. Вот почему был он бесконечно благодарен матери, сохранившей этот драгоценный штриховой набросок, по которому теперь можно было представить запорошенный снегом лес, каким он был под Москвой в лихом от горя и бед восемьсот двенадцатом году, вырванное при артиллерийской перестрелке с корнем дерево, перегородившее дорогу, и казака с длинной саблей на боку, державшего под уздцы оседланного коня.
Если бы не этот казак, их рода могло и не быть. А сейчас они ничем не хуже других, тем более что теперь их не четверо, а пятеро. Пятым Якушевым стал его младший брат Юрка, появившийся на белый свет уже после гибели дяди Павла. Тогда наступило время, когда Венькина мать на глазах у всех стала толстеть и жаловаться отцу, что все платья ей малы. Отец как-то осчастливленно улыбался и молчал при этом. А Венька однажды вернулся очень возбужденным с улицы, опоздав на обед, чем вызвал недовольство родителя.
— Опять ты прошлялся со своими босяками! — проворчал неодобрительно Александр Сергеевич. — Суп с клецками уже остыл.
Не обратив никакого внимания на отцовскую реплику, сын, едва успев отдышаться, выпалил:
— Мама, все мальчишки говорят, что ты беременная. Что это такое — объясни. Ребята смеются, а Олег Лукьянченко больше всех. Я подумал, что тебя дразнят, и дал ему на всякий случай в ухо.
— Видишь ли, Венечка, — улыбнулась мать, — скоро я действительно уйду в больницу, а оттуда возвращусь не одна, а с мальчиком или с девочкой. Скажи, тебе кого лучше принести, мальчика или девочку?
Беззаботно стуча под столом ногой, Венька не задержался с ответом:
— Нет, мама, ты мне лучше котеночка или собачку принеси.
Мать усмехнулась, а в отцовой руке застыла ложка с супом.
— Нечего сказать, напутствие, — пробормотал он кисло.
— Не огорчайся, Саша, — тихо проговорила мать и ласково притронулась к его руке. — Ребенок и есть ребенок.
Все последующее Венька понял лишь в тот день, когда мать вернулась из больницы с запеленутым младенцем на руках.
Младший брат Юрка оказался субъектом весьма крикливым. Он либо улыбался, либо надрывался в оглушительном плаче, размахивая пухлыми кулачками, и решительно отталкивал от себя расписные погремушки.
Венька и Гришатка хмурились, с трудом понимая, с какой это стати сияют отец с матерью.
Чтобы польстить сыновьям, Александр Сергеевич рассказывал длинные сказки, в которых старшие братья до бесконечности любили младших и, едва не жертвуя своими жизнями, бросались за них либо в реку, если младший начинал тонуть, либо в огонь, если загорался дом и некому было спасти завернутого в мокрые пеленки наследника, либо под поезд, если тот, споткнувшись, падал на рельсы и глазами-пуговками остолбенело смотрел на неотвратимо надвигающуюся на него стальную громаду паровоза. Жестикулируя и меняя тембр голоса, отец изо всех сил старался развеселить их обоих.
Но все кончалось тем, что Венька, уставший от длительного повествования, нетерпеливо спрашивал:
— Все, что ли? Закончил?
Александр Сергеевич смотрел на него, подслеповато щурясь, и, не чувствуя подвоха, отвечал:
— Все.
— Тогда мы пошли на речку, — неожиданно объявлял Григорий, и, шлепая босыми ногами, старшие братья выбегали из дому.
— Шалопаи, бездельники! — ревел им вдогонку отец. — Ни чести, ни совести! Понарожал я вас на свою голову!
За желтым выщербленным порогом отчего дома пути детей расходились: Григорий убегал на речку, а Веня поспешал на бугор.
У мальчишек Аксайской улицы была своя неписаная традиция. Целый день мог пустовать бугор, и солнце палило его глинистую поверхность. Но стоило появиться на нем хотя бы одному босоногому мальчугану и, присев на корточках, обхватив сбитые загорелые коленки, пробыть какой-то десяток минут, как рядом, словно из-под земли, возникал другой, такой же босоногий приятель и тихо усаживался рядом. Здороваться у них в общении не было принято.
Когда семья Якушевых только-только обживала дом на углу Аксайской и Барочной и Венька однажды, приблизившись к общей компании, издали выкрикнул: «Здравствуйте, мальчики!», рыжий Жорка беззлобно сказал:
— Ты это брось — здороваться. Мы эту буржуйскую моду давно вывели. Если кореш, так садись поближе, мы тебя и так примем.
И пришедший молча присаживался, через минуту-другую его голосок уже вливался в общий хор всех участников беседы.
И, бог ты мой, какие только истории и анекдоты не рассказывались на бугре! Бедные родители даже и представить себе этого не могли. Если бы даже самый пристойный из таких анекдотов кто-нибудь из аксайских мальчишек пробормотал во сне, быть бы ему иссеченным самым наидобрейшим отцом либо матерью, а еще чаще, старшей сестрой или старшим братом. Но и пристойного, удивительно чистого и хорошего на этом бугре говорилось столько, что и взрослым иногда не худо было бы послушать, чтобы не забывать, что порою и у детей можно кое-чему поучиться — и доверчивой откровенности, и прямолинейному, но столь необходимому в жизни отношению к честности и неправоте. Нередко на этом бугре ребята говорили о том, о чем даже неведомо было взрослым.