Но в эти же дни, когда офицерам и сержантам вручали награду, редко-редко, но приходилось авиаторам копать где-нибудь на окраине аэродрома в осклизлой немецкой земле могилу и опускать в нее в наспех сколоченном гробе своего однополчанина: летчика, сумевшего почти мертвым посадить израненный «ил», или воздушного стрелка, поникшего еще в полете окровавленной головой на турель, навсегда отговорившего по СПУ. Тогда нестройно гремел оркестр, сухо щелкали винтовочные салюты и вырастал на неласковой чужбине за тысячу с лишним верст от его родного города или деревушки скромный холмик, увенчанный пирамидкой с пятиконечной красной звездочкой или деревянным пропеллером, специально изготовленным в ПАРМе на этот случай. И навсегда исключался из строевых списков полка этот юноша, дожить которому до окончания войны хотелось не меньше других, и проливала где-то вдали от фронта слезы его скорбная мать или одряхлевший отец.
Но и в эти жестокие дни всегда торжествовала жизнь над смертью, справедливость над несправедливостью, великодушие и доброта над злом.
Климов разрешал Якушеву, когда это позволяла обстановка, уезжать на попутных машинах в маленький затрапезный немецкий городок, на окраине которого размещалась рота связи, и даже давал для этого иной раз машину. И бывало, что Веня засыпал с тяжелой головой, одурманенной бензиновыми парами и треском воздушной стрельбы, в одной кровати с Тосей и не было человека счастливее его в это время. Среди ночи она иной раз обдавала его жарким шепотом:
— И у тебя еще остались силы на любовь. Боже мой, какая я счастливая.
А утром снова полковое построение и отрывистая, сухая, как выстрел, речь Климова, ставящего боевую задачу перед экипажами. Плотный коротконогий начальник штаба Скрипалев, человек средних лет, с вечно покрасневшими от бессонницы глазами, любивший повторять: «На войне как на войне, кто спит восемь часов в сутки, кто пять, а начальник штаба, по не уточненным данным, всего три», кратко его дополнял, обращаясь к одним только летчикам и воздушным стрелкам:
— Найдите на картах городок Гейденау. Все нашли, товарищи летчики? Южнее этого городка лес. По данным воздушной разведки, здесь танковый полк противника. До цели двенадцать минут полета. Заходить надо с курсом двести шестьдесят три градуса. Если цель прикрыта плотным огнем зениток — одна атака с ходу, и баста. Если противодействие слабое, замкнуть круг и штурмовать, снижаясь до бреющего. Висеть над опорным пунктом противника не менее десяти минут. Количество заходов определяет ведущий.
— А прикрытие? — раздавался из строя чей-нибудь простуженный голос, и начальник штаба охотно пояснял:
— Прикрывать вас будут двенадцать истребителей полковника Рязанова. Видите, какая честь. Это не то что в сорок первом и сорок втором. Довольны?
— Еще бы! — раздавался из строя чей-нибудь голос. — Это же один к одному получается. На один Ил-2 один «як» прикрытия. Вот до каких времен дожили! Это не то что под Сталинградом или на Орловско-Курской дуге. Вот как войну кончаем, ребята.
— Ладно, ладно, — строговато прерывал такого говоруна Климов. — И то время в историю войдет. И мы сейчас не на митинг собрались, а перед боем разговор ведем. Значит, строгость во всем нужна и ясность. Углы на пикировании советую крутые закладывать. От семидесяти до восьмидесяти градусов, чтобы поменьше у немецких зенитчиков в прицеле находиться. Воздушным стрелкам глазами небо беспрестанно обшаривать, так чтобы на шее потертости от воротника комбинезона оставались. Тогда ни один «мессер» и ни один «фокке-вульф» не подкрадется внезапно.
И улетали «ильюшины». Только слитный, чуть надтреснутый рев моторов, все ослабевая и ослабевая, какое-то время слышался над землей, а потом и самолеты растворялись на голубом фоне весеннего, неспокойного неба и гул этот смолкал. И оставались на земле лишь те, кто готовил этот вылет, кто заправлял боевые машины бензином, кто подвешивал фугасные и зажигательные бомбы, набивал снарядами и патронами ленты пулеметов и пушек. Те, кого в обиходе и вовсе без какого-либо высокомерия, а просто по привычке называли технарями, о ком в авиационной суете не всегда речистый Климов сказал однажды на предполетной подготовке, обращаясь к одним только летчикам да воздушным стрелкам:
— Им же цены нет на войне, этим технарям, и что бы мы делали без них. Кто бы сумел из нас, летунов, подняться в воздух, скажите?
И сдержанным одобрительным хором голосов откликнулся летный состав одним только словом: «Никто».
Весна сорок пятого наступала не по законам метеорологии. Она опрокидывала эти законы вместе с разливами рек и озер, вместе с яркой прозеленью травы на нераспаханных полях и откосах о железнодорожных насыпей и автострад, суровыми ветрами, идущими от балтийских берегов, будто бы гнала прочь на запад торопившиеся в своем последнем предсмертном отступлении надломленные фашистские войска. С какой горькой тоской читали когда-то в сорок первом и сорок втором на полетных картах, спрятанных в планшетки, названия деревень и городов на пути отступления, ведущих к Москве: Безденежное, Праслово, Подсосонье, и с какой радостью, получив новые карты теперь, видели на них автострады, ведущие к Берлину и другим городам третьего рейха, читали, пусть не всегда с правильными ударениями, названия поселков, рек и городов, стоящих на пути к фашистской столице!
Однако движение вперед, на запад, штурмовой дивизии полковника Наконечникова временно прекратилось, и она перестала менять аэродромы своего базирования. Впрочем, это и немудрено. Не только она, но и весь 1-й Белорусский фронт остановился перед восточным берегом Одера — этого последнего водного рубежа на пути к Берлину. За голубоватой ленточкой, которой река была обозначена на картах, открывался прямой путь к фашистской столице. И ой каким он уже был коротким! Франкфурт-на-Одере, несколько мелких городов, и уже расползалось на карте жирное черное пятно Берлина, словно клякса в ученической тетради.
Наконечников позвонил на рассвете Климову, когда тот еще спал и не сразу снял трубку, отгоняя от себя остатки сна:
— Слушаю, товарищ полковник.
— Все боевые задания на сегодняшний день отменяю. Выполнить только один полет. Надо на низкой высоте разведать аэродром под Франкфуртом-на-Одере. Ходят слухи, что там у них базируются реактивные истребители Ме-193 и Ме-262.
— Гм… И вы это открытым текстом, товарищ Первый?
— Не остри, — сердито пресек Наконечников. — Вот-вот совсем начнем воевать открытым текстом, чтобы до их логова поскорее дотопать. Разведку провести с самой низкой высоты, какая только возможна. Послать лучший экипаж и одного ведомого для прикрытия. Только пару, большой группы не надо. Кто поведет?
— Майор Бакрадзе, товарищ Первый, — ответил командир полка.
— Устроит, — прогудел бас Наконечнкова, и трубка замолчала.
А через час заспанный и почему-то очень хмурый Вано, бегло осмотрев штурмовик, подготовленный Максимовичем, мотористом и оружейником, сердито сказал опоздавшему на самолетную стоянку воздушному стрелку:
— Я представляю, Веня, как тебе трудно было вставать раньше времени от теплой и, насколько я понимаю, горячо любимой жены и, вероятно, матери твоего ребенка в недалеком будущем и плестись на стоянку. Между прочим, и мне что-то хорошее снилось. Но командир оборвал наши сны и не дал их досмотреть до конца. Задание срочное, Веня. Пойдем аэродром разведать под Франкфуртом, где, по предположениям, их новые реактивные «мессеры» базируются.
И через считанные минуты два темно-зеленых, под цвет наступающей весны, закамуфлированных «ила» уже шли по маршруту. Вторую машину, как и всегда, пилотировал ведомый Бакрадзе Слава Овчинников.
Видимость была никудышной. Передняя кромка горизонта неохотно расступалась перед «илами» и тотчас смыкалась за их острыми килями. И все же, ни на секунду не ослабляя напряженных глаз, Веня просматривал в пространстве, остающемся за их килем, очертания то и дело погружающегося в туман и вырывающегося из него второго самолета. Иногда машина Овчинникова почти совсем зарывалась в опустившейся над ними невесомой пене, оседающей на металлических плоскостях до того плотно, что исчезала из глаз сидевшего за турелью Якушева. И одного неточного движения, одной оплошности ведомого или ведущего было достаточно, чтобы они обе столкнулись и одним пылающим клубком дыма и огня рухнули на землю. Но когда туман редел, Якушев видел красный кок второй машины и напряженно застывшее лицо ее летчика под фонарем. И от этого становилось веселее, потому что покоем сменялось оцепенение. «Молодец, Слава, — думал он, успокаиваясь. — Какой же, право, молодец, если не нарушает ни интервалов, ни дистанций ни на метр».