И они расстались. Кожедуб подошел к другой группе отъезжающих, Вано вялой походкой угнетенного плохим настроением человека направился к автобусу, у которого его уже ожидали. Грустно подумал: «Как устроена жизнь! Этот крепыш сбил первый фашистский реактивный истребитель в воздухе, а ты, Бакрадзе, испугался атаковать новые вражеские машины на земле, ушел от цели… Памятники при жизни надо ставить таким героям, как Иван Кожедуб», И Бакрадзе еще раз самого себя спросил: «А ты?»
Местечко Найдорф, где стояли теперь штаб дивизии Наконечникова и штаб ему подчиненного климовского полка, находилось всего-навсего в каких-нибудь двадцати километрах от берега Одера — этого последнего водного рубежа на пути к Берлину. Когда усатый квартирьер старшина Немченко, добрый, покладистый полтавчанин с хитрыми, по-цыгански прижмуренными глазами, впервые прибыл в это опустевшее селение с двумя рядами улиц, состоявших из однообразных красно-кирпичных домов, оно было совершенно пустынным. Подстегнутые геббельсовскими устрашающими листовками, до смерти опасаясь прихода Красной Армии, немцы, и бедные и богатые, побросав весь свой скарб, бежали на запад. Мертво чернели вывески над маленькими магазинчиками с разбитыми ветром и взрывной волной витринами. На улицах промозглый ветер ворошил кучи тряпья, разметал сено и в спешке разорванные плакаты, на которых чернела свастика, а под ней истеричный геббельсовский призыв к населению. На плакате был изображен черный человек с маской на лице, протягивающий руку вперед, и всего одно восклицание стояло под рисунком: «Тсс!», означавшее, видимо: «Берегись русского шпиона!»
Лишь в одном из самых окраинных домов старшина Немченко обнаружил пожилого немца в драном сером демисезоне, изношенной шляпе. Жестами и несколькими ему уже известными русскими словами немец объяснил, что он вовсе не боится русских, в плену у которых побывал еще в первую мировую войну, что два его сына погибли на Восточном фронте, чего он никогда не простит фашистам, и что остался здесь совершенно сознательно, хотя имел все возможности бежать вместе с другими.
Немченко недоверчиво скосил на него глаза, и под пышными его усами блеснула ухмылка:
— А ведь врешь небось, фриц? Можно подумать, что мы тебе так уж и любы.
— Найн, найн, — быстро воскликнул немец, — вы, русские, есть мне не враг.
Установив, что немца зовут Пауль, Немченко, вздохнув, ковырнул носком запыленного сапога валявшуюся у его ног сорванную или ветром, или взрывной волной с маленького магазинчика вывеску с крупными готическими буквами и прочел:
— Би-и-ир. Скажи, Пауль, а ведь это слово в переводе на русский, кажется, означает «пиво»?
— Я, я, — подтвердил немец. — Пиво, пиво ист бир.
Немченко до того выразительно провел ребром ладони по крупному своему кадыку и так же выразительно покачал головой, сопроводив все эти движения хриплым покашливанием и вздохом, что его собеседник тотчас оживился.
— Скажи на милость, Пауль, не находишь ли ты, что боевой дух старшины Немченко начинает падать и горло пересохло по той причине, что пора уже и подлечиться.
— Я, я, — просиял улыбкой тощий Пауль и двумя пальцами прикоснулся к зеленой тирольской шляпе, нахлобученной на его голову.
И они пошли по пустынной улице, время от времени заглядывая в покинутые дома, где среди прочего тряпья о распахнутых шкафах и буфетах находились запечатанные пивные и винные бутылки с разноцветными наклейками.
В дальнейшем их отношения сложились следующим образом. Быстро захмелевший Пауль, качая головой, решительно говорил:
— Найн, найн, камрад, первым открывать бутылка унд тринкен… я, потом нур ты.
Позже штабные остряки родили легенду, будто бы могучей ладонью Немченко вышибал пробку, а Пауль сначала нюхал горлышко и делал осторожный глоток. После этого боевой старшина засекал на циферблате время и, если в течение пяти минут с его новым знакомым ничего не случалось, наполнял стаканы. Рейнское вино и пиво они при этом смешивали. Бравый Немченко великодушно предложил новому своему знакомцу поменяться ролями и по очереди дегустировать содержимое бутылок, убеждаясь, что оно не отравлено. Но Пауль заполошно замахал руками и опять запричитал: «Найн, найн». В одном доме им в особенности повезло. В погребке они наткнулись на две бутылки французского шампанского и в минуту их опорожнили, причем Немченко, опровергая какие-то малость тяготившие его мысли, изрек:
— Ты как мыслишь, Пауль, ведь мы с тобой не мародеры?
— Найн, найн, камрад! — воскликнул немец и замахал руками.
— Мы же с тобой только трофеи от боя для подкрепления боевого духа используем?
— Я, я, — согласился все это прекрасно понявший Пауль.
— Война… криг… победа, а боевой дух надо постоянно держать на высоте, — заключил его покровитель.
Так они и странствовали в течение двух часов, а потом в одиннадцатом или тринадцатом доме по счету дружно пели на разные голоса «Выходила на берег Катюша». Но примчался в эту деревню Наконечников посмотреть место для нового размещения штаба и, наткнувшись на эту веселую парочку, устроил старшине свирепый разгон, в ответ на что потупившийся Немченко несмело пробормотал:
— Та я что, товарищ комдив? Та я же братские отношения с бедняцкой прослойкой, эксплуатировавшейся ихним проклятым фюрером, укрепляю, га?
И комдив рассмеялся, махнув рукой. Пауля он велел накормить и обмундировать, а старшине даже пригрозил строгой гауптвахтой, но потом остыл и смилостивился, потому что, переходя из одного строения в другое, Немченко успевал тщательно их осматривать, да еще определять, под какой отдел штаба тот или иной дом лучше подходит.
Нашлось в Найдорфе место и для Якушева с Тосей. Им отвели одноэтажный трехкомнатный дачного типа коттедж. Тот же самый квартирьер штаба старшина Немченко собственноручно выдал Вене замок-гирьку с двумя ключами и, добродушно прищуриваясь, сказал, кивая на Веню:
— Теперь вы у меня в законе. А то что же получалось до сей поры? В поночевниках числились, и только.
Они переглянулись. Оставшись наедине, Тося с задумчивой улыбкой сказала:
— Ой, Веня, ой, Веня… наконец-то свершилось, — и, как ему показалось, ткнулась ему в грудь лишь потому, что хотела скрыть набежавшие слезы.
Якушев с теплой улыбкой вспомнил, как однажды ночью, бурно его лаская, она с горечью промолвила:
— Ой, Веня, ой, Веня, как я хочу.
— Чего, милая? — обдал он ее горячим шепотом. — Ребенка?
— Нет, — стыдливо отозвалась она. — Ребенок это еще потом. Как я замуж хочу за тебя!
— Да ведь ты и так замужем, — рассмеялся Якушев. — Или я тебе не муж?
— Нет, это пока что не так, — упрямо возразила Тося. — Я по-настоящему хочу, чтобы у нас, как у всех было. Чтобы загс, брачное свидетельство, гербовая печать… праздничный ужин с друзьями, на котором твой Вано Бакрадзе был бы тамадой.
Даже в комнате, едва освещенной проступающим зоревым рассветом, он отчетливо рассмотрел в ее выпуклых глазах напряженное ожидание.
— Чудачка, — растерянно промолвил Веня. — Да откуда же тебе я здесь загс возьму? Ведь мы же от нашей госграницы почти тысячу километров оттопали.
Она огорченно вздохнула и на какую-то минуту холодно отодвинулась от Якушева. Веня обожал в Тосе эти перемены. Ласковая и покладистая, она всегда могла неожиданно вспыхнуть и стать холодной и жесткой. Ему никогда не хотелось огорчать эту женщину, так неожиданно ворвавшуюся в его жизнь, и он всеми силами старался изгнать из памяти этот ночной разговор, и это, вероятно бы, удалось, если бы не Наконечников, однажды повстречавшийся на улице Найдорфа.
— Слушай, Якушев, а ну, подойди-ка сюда, — поманил он его.
Веня приблизился, приложил ладонь к пилотке:
— Товарищ полковник, по вашему приказанию старший сержант Якушев…
— Отставить, — отмахнулся командир дивизии. — Я тебе никаких приказаний отдавать не собирался. Ты мне лучше скажи, когда баламутить окружающих прекратишь? Когда свои отношения с Тосей узаконишь? А то другие девчата-связистки уши прожужжали: ей, мол, все можно, а нам нет. Когда в законный брак вступишь?
— Так как же? — растерялся Веня. — Вы же свидетельство о браке не выдадите и печать на нем не поставите штабную.