В этот день все было обычно на аэродроме, за исключением того, что вместо Вениамина Якушева на самолете с цифрой «шесть» на руле поворота в задней кабине сидел новый воздушный стрелок Игорь Проушкин, о котором в полку была сложена целая легенда. Говорили, будто это был крайне невозмутимый парень, всегда демонстрировавший полнейшее спокойствие. Удивить его чем-нибудь или разволновать было почти невозможно.
Однажды пригласили Проушкина в свою компанию воздушные стрелки из другого звена. В их руки попала бутылка чистого спирта, и они решили расправиться с ней перед ужином. Один из них, старшина по званию, командовал, а все остальные подставляли стаканы. Начали с Игоря, которого старшина подверг традиционному допросу:
— В штурмовую авиацию веруешь?
— Верую, — флегматично ответил Проушкин.
— Спирт употребляешь?
— Употребляю.
— А какой пьешь? Разбавленный или неразбавленный?
— Да можно и неразбавленный, — так же флегматично протянул тот.
Старшина наклонил длинное горлышко бутылки над граненым стаканом и стал медленно нацеживать в него спирт, перед этим сказав:
— Когда хватит, скажи стоп.
Проушкин дождался, когда уровень неразбавленного спирта достиг краев стакана, и так же флегматично изрек:
— Вот теперь стоп, а то прольется.
И всем на зависть выпил все содержимое, а потом даже не потянулся за закуской, лишь корочку хлеба кем-то предложенную понюхал.
Поражал Проушкин всех и своим спокойствием в воздухе. Каким бы ни был сильным зенитный огонь противника, как бы коварно ни заходили «мессершмитты» или «фоккевульфы» в хвост, никогда его голос не отражал волнения и не вибрировал от страха.
— Ты чего, спишь? — возмущался, бывало, летчик. — Ведомые докладывают, что «мессер» за нашей машиной увязался.
— А он еще далеко и, как дохлый, телепается, — отвечал Проушкин сонно.
Но проходили мгновения, и целый каскад команд обрушивался на летчика: «Командир, десять градусов влево, пикируйте, теперь левый разворот… Вот он и проскочил. Ишь, куда запустил очереденку… Нервозный, подлец. А теперь вверх, командир, и уголок покруче… покруче говорю, если к деткам своим с войны возвернуться хотите… Вот так. Бью!»
Гремела трасса, которая проходила, как правило, совсем близко от атакующего самолета, а то и впивалась в него, дробя плоскости, кабину либо хвост. Проушкин был единственным в дивизии воздушным стрелком, сбившим четыре фашистских самолета. Как-то, когда штурмовиков отводили на недельный отдых и по приказу начальника политотдела была устроена конференция по обобщению опыта, его попросили рассказать, почему он так удачливо воюет. Сонно ухмыльнувшись, Проушкин ответил:
— А только по одной причине. Живым с войны хочу в свою деревеньку вернуться. Она у меня хорошо называется: Сердечная. И вам, ребята, того же желаю.
На том и кончилось обобщение опыта. Но было все это несколько не так. Другой человек рождался в недрах флегматичного Проушкина в бою: решительный, неустрашимый. Даже самого командира дивизии Наконечникова один раз обматерил, когда тот взял его с собой штурмовать порт Штеттин.
— Не знал, что в таком хлипком теле такой боевой дух пребывает, — насмешливо сказал ему вместо выговора потом на земле комдив Наконечников. — Да ведь в тебя, ленивца, в воздухе какой-то бес вселяется.
И на самом деле, в боевом полете Проушкин становился дерзким. Но как только завершалась успешная атака, прекращал преследование напуганный фашистский летчик, опять в наушниках у того, кто пилотировал «ильюшин», раздавался спокойный голос стрелка:
— Кажись, отстал непутевый, не понравилось… Нервенный пилот на «мессере» попался, аж теперь челюсти от скукоты ломит.
Еще говорили, что в родном селе Игоря Проушкина фашистские танкисты сожгли хату, расстреляли мать и двух братишек и, наполненный ненавистью, он всегда рвется в бой.
Вот почему Бакрадзе остановил на нем свой выбор, узнав, что Якушев заболел и лежит с высокой температурой. «Эх, Венька, Венька, до крайности жалко, что не будет тебя сегодня со мной», — думал Вано. Мысленно он уже помирился с Якушевым прочно, с грустью самому себе сказав: «Э, да что там, все было близко к истине, дрогнул я волей и рассудком дрогнул, и прав был Веня».
Боевой вылет в этот день снова был назначен на раннее утро, и в связи с этим завтракали на целый час раньше, чем было положено. Только им: четырем летчикам и четырем воздушным стрелкам — повара досрочно приготовили по бифштексу с яйцом, овощную закуску и пирожки с вареньем к какао.
Как это часто бывает перед опасным боевым заданием, ели быстро и молча. Потом шли к своим самолетам с такой же деловитой сосредоточенностью.
Утро с заблестевшим в разрывах кучевки солнцем не предвещало легкого захода на цель, потому что ветер быстро разносил облака. «Хоть бы тучки наплыли, — подумал Бакрадзе, — как хорошо было бы маскироваться. И нырнуть в них можно, и выскочить неожиданно, так что „эрликоны“ и крупнокалиберные зенитки не успели бы пристреляться».
Цель оставалась прежней: тот самый аэродром, на который он не спикировал вчера, поддавшись мгновенной душевной расслабленности. Сейчас звено Бакрадзе шло в правом пеленге, чуть растянувшись, так что он уже никак не мог видеть задние машины и только по докладам Игоря Проушкина мысленно мог представлять, как идут они к цели.
Полет шел точно по расчетам, сделанным на предварительной подготовке. Слитно гудели моторы, внизу просматривалась земля, уже одетая здесь, на западе, в жгуче-зеленый цвет наступающей весны. «У нас в это время зеленый цвет травы, кустов и деревьев, он мягкий и нежный, а у них какой-то раздражающе-пронзительный, будто ядовитый», — отметил Вано.
В этот день позывные летчикам его звена выдали: «Кит-первый», «Кит-второй», «Кит-третий» и «Кит-четвертый». Внизу блеснуло небольшое озерцо, к берегу которого примыкала ромбовидная рощица, и, взглянув на стрелки часов, Бакрадзе коротко оповестил ведомых:
— Приготовиться к атаке, ребята.
Он уже увидел впереди контуры фашистского аэродрома и суетившихся на темной от леса оконечности летного поля фашистских зенитчиков. Они спешно поднимали стволы орудий. Взлетная полоса была пустой, на рулежных дорожках не было ни одного реактивного «мессершмитта», и Вано подумал о том, что немцы решили изменить тактику и расстроить их четверку одним только мощным зенитным огнем, не поднимая своих истребителей. Ромбовидная рощица, казавшаяся чопорной и строгой, как вся природа чужого этого края, вдруг озарилась желтыми огнями, и тотчас же со всех сторон четверку «илов» стали окружать все плотнее и плотнее черно-серые шапки разрывов.
Самолеты подходили к цели в их огненном кольце. Строить по-другому заход было уже поздно. Бакрадзе приказал ведомым бомбить летную полосу, и внизу, разметая бетонные плиты, всколыхнулись взрывы.
— Отлично, ребята! — прогремел в наушниках его голос у каждого идущего в пеленге летчика. — Теперь ни одна сволочь не взлетит с этого аэродрома!
Но в ту же минуту штурмовик будто бы чей-то неимоверно сильной рукой сначала мощно подбросило вверх, а потом кинуло вниз, так что Вано еле-еле успел удержать свой «ил» рулями. Его голова наполнилась звоном, стало горячо и сухо во рту. Запах дыма, в происхождении которого Бакрадзе уже ни на секунду не мог сомневаться, опахнул лицо. И снова блеснула за плексигласом кабины вспышка, и целый столб огня и дыма поднялся над капотом мотора.
— Командир, мы горим! — крикнул по СПУ Игорь Проушкии сухим напряженным голосом. — Какое решение, командир?
— Прыгай, Игорь, прыгай, может, еще выкрутишься!
— А вы, командир? — быстро спросил стрелок.
— Остаюсь с машиной. Прыгай!
Бакрадзе старался скольжением сбить пламя, розовым растрёпанным шлейфом потянулось оно за невидимым летчику хвостом «ила». Радиостанция еще работала, и Вано крикнул ведомым сквозь огонь и дым:
— Ребята! Атакуйте их, гадов. Идите на новый заход!