Александр Сергеевич растерянно пожал плечами. Жена его вздохнула и ничего не сказала. Он снял очки и долго протирал стекла вздрагивающими пальцами.
— По-прежнему в действующей армии?' — повторно спросил Водорезов.
— А где же им быть, дорогой мой Александр Григорьевич? Гришенька в пехоте, а там, сами знаете, как. И в жару и в слякоть под открытым небом, марши по грязным от ливней дорогам, обстрелы да бомбежки. Он под Матвеевым курганом даже в штыковую атаку ходил. А неделю назад ночью всех нас страшенным стуком в дверь разбудил. Открывать боялись. Полагали, люди какие-нибудь лихие ломятся. Я уже и патрон в берданку заслал. А Гришенька под окном кричит: «Ты что, отец, сына своего родного не узнал, что ли? Почему открывать не хочешь?» Ну и радости у нас в ту ночь было. Небритый ввалился, усталый, голодный. С гранатами за поясом и автоматом. «Прости, отец, мама, дайте ради бога покушать, потому что я снова в полк, чтобы от своих не отстать. Наш полк теперь под Таганрог перебрасывают. Вот бы побриться».
Верите, дорогие коллеги, я сам его дрожащей рукой выбрил и ни разу не порезал, — задумчиво продолжал Якушев, — достал лучшую золингеровскую бритву, мыльную пену развел. Пока на лицо старшему сыну ее накладывал, как будто все было в порядке, а брить стал и почувствовал, что руки предательски дрожат. А он смеется: «Смотри, отец, без носа меня не оставь на прощание». Будто бы знал, что в этом водовороте войны не скоро увидим друг друга. Где-то он теперь, после того как Ростов оккупанты взяли. Ну, что такое человек на фронте? — горестно закончил Александр Сергеевич. — Бесконечно малая величина, если обратиться к категориям высшей математики. А если и к тактике, то мишень, и только.
— А про Веню что слышно? — осторожно напомнил Залесский.
Александр Сергеевич снял пенсне и протер переносицу:
— Вене полегче, он в авиации. Спят они там нормально, не в траншеях, как пехотинцы. В обед, как он пишет, бисквитами даже иногда кормят. А горячие шницели и биточки ежедневно в их фронтовом меню.
— Ну, не скажите, — бесцеремонно перебил его Водорезов. — Чепуху вы несете, почтенный мой друг. Сразу видно, что военную авиацию по картинкам да газетным фотоснимкам представляете. Летчиком быть не менее опасно. Ведь там, насколько я понимаю, одни зенитные обстрелы чего стоят. А фашистские истребители, «мессершмитты» там всякие, или «мессеры», как их летчики наши сокращенно именуют… Воздушные бои с ними…
— Он на бомбардировщике стрелком-радистом всего-навсего, — уязвленно возразил обидевшийся вдруг Александр Сергеевич, — а бомбардировщик, позволю себе заметить, воздушных боев не ведет, его задача отбомбиться и на свой аэродром вернуться.
Зубков усмехнулся этой его наивности и мягко возразил:
— Нет, вы не правы, дорогой учитель. Там тоже опасно. Однако ваш Веня, как я понимаю, не из трусливого десятка.
Якушев не успел на эти слова никак откликнуться. В эту минуту Надежда Яковлевна, разносившая чай, вдруг пошатнулась и поспешно прислонилась к дверному косяку, ища опоры. Поднос со стаканчиками закачался в ее руке, когда она тихо, сразу осевшим голосом сказала:
— Саша… наш Веня ранен.
Звякнула чайная ложка, выпавшая из руки Александра Сергеевича, и звук от ее падения показался всем непозволительно громким. Гости замерли, стало слышно, как ходики с нарисованной на циферблате кукушкой отсчитывают свое неумолчное «тик-так».
— Что? — приподнимаясь на стуле, сказал Александр Сергеевич. Серое астматическое лицо его неспособно было белеть. И о том, как его поразили эти слова, можно было судить лишь по участившемуся дыханию: — И ты… ты молчала?
— Молчала, Саша, — бледнея, сказала успевшая поставить поднос со стаканами жена. — Молчала, потому что боялась за тебя. Ты бы плохо перенес такое известие. Он уже несколько месяцев в госпитале, и теперь его жизнь вне опасности. Вот посмотри. — Она быстро подошла к комоду, порылась в его верхнем ящике и вынула оттуда целую стопку конвертов. — Только бери самое верхнее письмо, оно последнее. Вот послушай. — И она почти на память стала читать:
— «Дорогие мои старички! Все идет своим чередом. Друзья мои воюют, а я все еще прихрамываю да хожу на перевязки, во время которых медсестры вместе с бинтами выматывают и мою душу. Однако уже без костылика передвигаюсь по аллейкам нашего прекрасного парка. Раньше здесь был роскошный санаторий. Теперь хозяевами стали мы: калеки, полукалеки и такие выздоравливающие, как я. Это же чудесно — ходить по асфальтовым дорожкам на своих собственных ногах. Здесь солнечно и даже немного жарко. Вишню, черешню и абрикосы мы часто покупаем на местном базарчике. Жду не дождусь, когда снова в полк к своим боевым друзьям. Целую вас, мама и батя. Что слышно от Григория? Теперь ждите моего письма из боевого полка. Как хочется снова попасть на СБ в так хорошо обжитую кабину. Да еще бы прежних моих начальников — Вано Бакрадзе и политрука Сошникова».
Надежда Яковлевна вздохнула и снова спрятала исписанный листок в конверт с номером полевой почты сына.
— Теперь ты понимаешь, Саша, почему я утаила все это от тебя? Тебя берегла. Сама все пережить решила. Тут уж ты меня извини.
Рудов возмущенно затеребил ежик своих волос:
— Надежда Яковлевна, да какое вы имеете право просить у него прощения? Это он должен руки вам целовать. Вы же настоящая Жанна д'Арк.
— Да, — протянул своим фальцетом Мигалко. — Сколько мужества и твердости надо было иметь, чтобы пережить все это одной!
— Чтобы боль и тоска ни разу при этом не прорвались, — заметил Залесский.
Надежда Яковлевна бледно улыбнулась:
— Не надо, дорогие гости, не делайте из меня героиню. Хотя, признаюсь, мне было нелегко все это скрывать. Все время казалось, смотрит на меня Саша и обо всем догадывается. Бывало, сяду на кухне за свой кулинарный стол…
— Я бы сказал, волшебный стол, — галантно вставил Мигалко.
— Спасибо за комплимент, — откликнулась смущенная женщина. — Так вот, сяду, подбородок руками подопру и думаю-думаю. И мерещится мне, что все не так, как он сообщает в письмах, а гораздо тяжелее и горше на самом деле. А один раз даже приснилось, будто Венечка мой на тележке без ног катится, отталкиваясь от асфальта деревяшками.
В парадное кто-то постучался, и, прервав себя на полуслове, хозяйка заторопилась открывать. Александр Сергеевич чутко прислушался, склонив набок голову, которую все студенты из поколения в поколение упрямо именовали черепом, подкрепляя это коротким каламбуром: «У нашего дедушки Саши голова Сократа и мыслей богато».
Голос человека, переступившего порог и уже находившегося в коридоре, сразу показался Александру Сергеевичу хороню знакомым. Напрягая память, он вспомнил его и обрадованно вскричал:
— Ваня, Дронов! Да идите же скорее к нам.
В коридоре раздались тяжелые шаги, и в прямоугольнике двери появилась фигура Дронова в чесучовой рубашке с распахнутым воротом. В руках он держал объемистый сверток.
— Извините, дорогой Александр Сергеевич, — пробасил он. — Чем богаты, тем и рады. По нашим временам, надеюсь, сойдет. Куда бы приспособить эту ношу, многоуважаемая Надежда Яковлевна? Зараз, как гутарит наше доблестное донское казачество, руки мне надо ослобонить, чтобы своего любимого учителя облобызать.
— Эх, доблестное донское казачество, — вдруг вздохнул Николай Ильич Башлыков. — Ну и послужило оно на своем веку царям русским. Это даже и в песне отмечено: «Мы, донские казаки, царю верно служим…»
Дронов, вскинув голову, молниеносно возразил:
— За что же так? Может, и послужило когда, но только во имя народа нашего оно и сейчас служит справно, в хвост и гриву чешет фашистов.
— Чешет-то чешет, — стоял на своем Башлыков, — да только в Ростове нашем уже который месяц фашисты, а мы оттуда пятки смазали.