В ту пору сам по себе Черкасск являл собою довольно пеструю картину. Если в войске казачьем была установлена единая обязательная форма, то в мирском обиходе жители рядились кто во что горазд. Это в особенности бросалось в глаза тому, кто попадал в бойкие торговые ряды, где с утра и до вечера кипела жизнь. Слышалась разноязычная речь. У многочисленных лавок разгорались страсти покупающих и продающих. Нарядные нахичеванские армяне продавали бог весть каким путем добытые ими египетские финики и апельсины. Грузины в круглых хевсурских и сванских шапочках казались величественными на фоне огромных бурдюков с вином и корзин с отменно сохраненным прошлогодним виноградом, и уж куда какими жалкими выглядели на их фоне, в своих треугольных малахаях и грязных халатах, недавние завоеватели и поработители Руси-матушки — татары, угодливым лепетом уговаривавшие проходивших мимо казаков и казачек:
— Бери барашка. Хороший тебе привез барашка. Смотри, какой тушка. Свежий, свежий сегодня у Гирея барашка.
Попадались турки в полосатых фесках с помпончиками и греки. Последние, в похожих на цилиндры черных головных уборах, продавали безупречно белые горячие лаваши, еще издали ароматным запахом манящие покупателей, орехи и крепко заваренный кофе. И даже одурманивающие зерна анаши, тщательно припрятанные, держали рядом, хорошо зная, что за их продажу атаман Платов приказывал нещадно сечь как продавца, так и покупателя.
Базар буквально ревел, и только хозяин одной из самых крупных черкасских лавок старый Моисей хранил в этой разноголосой и разноязычной сумятице величественное молчание.
Стоя у входа в свое заведение, прямой и высокий, с узким загорелым лицом, обрамленным седыми пейсами, он с холодным равнодушием взирал на весь этот люд, то сжимая, то разжимая сухие тонкие губы. За спиной у Моисея виднелся прилавок, за которым стоял его бойкий курчавый внук, семнадцатилетний Ромка, и полки, густо заставленные всевозможными товарами заморского происхождения.
Лавка Моисея лишь называлась москательной. На самом же деле здесь можно было купить все, начиная с гвоздя и головки голландского сыра и кончая порохом и пистолетами. Любой товар можно было приобрести у старого Моисея из-под полы хоть днем, хоть ночью. Однако самым прибыточным делом была у него торговля спиртным. Разноцветные бутылки с медовухой и разного сорта водкой стояли на многих полках, вызывающе бросаясь в глаза любому вошедшему. Даже виски и джин, доставленные из самой Шотландии, можно было приобрести за дорогую цену.
Справа от порожка, на котором он сейчас стоял, лежал распростертый пожилой казак с морщинистым, испитым лицом, но Моисей его не гнал, как это сделал бы любой другой черкасский негоциант. Наоборот, Моисей был твердо убежден, что лучшей рекламы для его винной распродажи, нежели загулявший казак, дремлющий у входа в лавку, и быть не может. Пусть даже лихого рубаку свалила с ног поданная Моисеем водка, уважаемая на всем Дону. Что с того? Значит, дремлет в этой водке настоящая бесовская сила, и он, Моисей, продает ее честно, неразбавленной. Пьяный казак попробовал было изменить неудобную позу, в которой лежал, но усилия его оказались тщетными. Не успев приподняться, он снова рухнул, и на этот раз так неудачно, что удалая голова его оказалась на расстоянии двух-трех вершков от небольшой лужицы, невесть каким образом появившейся в этот сравнительно сухой день на черкасском базаре. На беду, откуда-то бежала свинья, остановилась перед лужицей, но, прежде чем испить, добросовестно обнюхала казака.
— Сородича, видать, нашла хрюшка, — загоготал кто-то из проходивших мимо станичников. Прибавить он ничего не успел. Внезапно словно порыв ветра пронесся по торговым рядам. Смолк оживленный гомон, поутихли голоса самых бойких лоточников, оборвала на высокой ноте жалобный свой напев чья-то волынка. Будто по самой строгой команде высокие черные шапки, отделанные то бархатом, то куньим мехом, а то — победнее — просто из бараньих шкурок, и непокрытые головы — чубатые, редковолосые, лысые — повернулись в сторону деревянных входных ворот, сквозь которые на статном жеребце въехал на притихший базар всадник, легко и красиво державшийся в седле, войсковой атаман Матвей Иванович Платов. Лишь одному ему была дозволена такая вольность. Чуть встряхивал головой норовистый конь, желтым глазом косил на притихшую толпу. Красиво стояли в стременах атаманские ноги в нарядных сапожках с короткими голенищами, и сам он, крепкий и свежий, почти не колыхался в позолоченном седле, был прямым, как пламя свечи. Властным, орлиным взглядом выпуклых глаз пробежал он по пестрой, почтительно смолкшей толпе, по богато заставленным товарами и самой разнообразной снедью рядам. Живые, быстрые глаза внезапно остановились и сделались строгими. Гулко отбивая подковами шаг, жеребец повернул в сторону лавки Моисея, остановился у самого входа и занес ногу с таким видом, будто хотел растоптать не на месте улегшегося пьяного казака. Старый Моисей с достоинством отвесил глубокий поклон атаману. Чуть позади Платова стояли два его рослых казака-телохранителя.
— Это что еще за театр? — неизвестно к кому обращаясь, осведомился Матвей Иванович. — Разве доброму казаку подобает лежать в таком непотребном виде на позор и срам всему доблестному воинству? Вот велю оттащить в каталажку и плетьми привести в чувство. Как фамилия? Кто-нибудь знает?
— Возлюбленный, — с готовностью подсказал Моисей.
— Откуда знаешь? — повелительно проговорил Платов.
— Он у меня в списках должников каждый месяц числится.
— Как-как? — удивился Платов.
— Лаврентий Возлюбленный, он самый.
— А не путаешь ли, господин негоциант?
— Никак нет, Матвей Иванович. У меня память свежая. Я ее винными парами не дурманю.
— Зато казакам моим изрядно дурманишь, Моисей, — порицательно заметил атаман. Торговец набожно сложил руки на чахлой груди и на этот раз почтительно наклонил голову.
— О нет, наш славный атаман. Вольному воля. Я ведь, еще ни одному из казаков руки за спиной не связывал, чтобы насильно в уста водку или мед лить. Душа меру знает, господин атаман. Каждый пьет, сколько хочет.
— Лучше, если бы каждый пил, сколько может, — сурово заметил Платов, но вдруг повеселел. — Так какая фамилия, говоришь? Возлюбленный? Черт побери, и каких только фамилий и прозвищ в Войске Донском нету. Не надо его пороть. Когда домой вернется, ему его возлюбленная, то бишь жинка, получше нашей порку устроит.
— Та у него нет жинки, — выкрикнул кто-то из толпы под общий хохот, — она год назад с ремонтером сбежала.
В эту минуту утолившая жажду свинья отошла от лужи и стала обнюхивать лоснящиеся от времени штанины объятого беспробудным сном казака.
— То есть как это нету? — оглушительно захохотал Платов и указал на захрюкавшую свинью. — А разве это, по-вашему, Возлюбленному не жинка? Вы только посмотрите, как она его нежно-пренежно лобызает.
Толпа дружно рассмеялась, а Матвей Иванович тронул повод и так же неспешно заставил идти своего коня через базар. Что-то новое привлекло внимание атамана. Привстав в стременах, Платов зоркими глазами своими поверх торговых рядов и людских голов цепко вглядывался в придонскую степь. В гордом и властном взлете его головы, сидевшей на крепкой загорелой шее, вновь промелькнуло что-то орлиное.
За майданом на пригретом солнцем пригорке шел ожесточенный кулачный бой. Четверо расхристанных казаков теснили двоих — пожилого и молодого, едва успевавших уклоняться от града сыпавшихся ударов. На молодом уже не было шапки, густые волосы липли на раскровяненный лоб; пожилой, одной рукой успевая отмахиваться, другой вытирал разбитый нос. Рубаха на нем была разорвана, сапоги забрызганы грязью.
— Платошка, — окликнул Платов одного из своих телохранителей, — да, никак, это старика Аникина лупцуют?
— И Дениску Чеботарева с ним заодно, — флегматично подтвердил телохранитель.
— Вот так история, — хладнокровно отметил Платов и остановил коня. Он прислушался к отчаянным ругательствам как наступающих, так и обороняющихся, доносившимся с бугра, и философски заметил: — Что дерутся, то ладно. Казаки время от времени должны кровь пускать, иначе они вояками быть перестанут. А вот что матерь божью последними словами награждают, никуда не годится!