И ушел. Дениска поглядел на друга и весело воскликнул:
— Слушай, а с тебя по такому поводу магарыч! Ведь начальником у меня теперь будешь.
— Ладно, что-нибудь наскребу, — вздохнул Андрейка и похлопал себя по карману, в котором так ничего и не зазвенело.
На строительстве нового города парни вели себя исправно, не пили, не балагурили, получку почти целиком отсылали в Черкасск своим. Но в честь назначения десятником Андрейка не мог устоять, чтобы не выставить другу угощение. У старого Моисея взял он уже в долг целую четверть раздорского сухого вина, буханку белого хлеба из славной донской муки — крупчатки, круг колбасы с тем расчетом, чтобы от него что-то осталось и на другой день, да десяток яиц. Пиршество вышло небогатое, но когда парни расстелили старую солдатскую шинель, невесть каким путем Дениске доставшуюся, и все это на нее выложили, то, подогретые аппетитом, почувствовали себя самыми счастливыми людьми в мире. Расположились они на высоком бугре, у которого кончалась первая очередь строительства. Именно отсюда тянулся к центру ряд новых каменных зданий, вплоть до самой войсковой канцелярии и соборной площади. А вниз, аж до тихой аксайской воды, слившейся с Доном, убегала лишь узкая тропка, поспешившая зарасти рано выбухавшей в эту весну лебедой.
Солнце успело уже припасть к прохладному зеркалу воды, будто разом хотело напиться за весь свой каторжный рабочий день. В эту пору, бывало, по всему затопленному Черкасску уже носились целые тучи комаров и озверело кусали всех, кто попадался на пути. А здесь, на высоком бугре, было сухо и тихо. Ни один комар еще не заявил о себе надсадным писком. Андрейка разлил вино в большие жестяные кружки, и они с удовольствием чокнулись. Терпкая прохладная жидкость прошла по жилам, веселым давлением прилила к лицам и сразу сделала усталых парней добрее и разговорчивее. Под это вино такими вкусными казались вареные яички, колбаса с белыми глазками сала и пышный мягкий хлеб.
Потом они заговорили о войне. Собственно говоря, заговорил один лишь Дениска, а Якушев его речь мрачно опротестовал:
— Да на кой она тебе черт сдалась, война эта самая! Проку в ней что? Бабы вдовами останутся, детишки — сиротами. А солдатики, те и вовсе. Кто живот на поле брани положит, кто без ноги, на деревяшке, домой приплетется.
— Не! — снисходительно перебил его Дениска. — Тут я вовек с тобой несогласный. Казак на то и создан, чтобы за царя-батюшку на войны ходить и отечество от супостатов оберегать. Лично я одно могу тебе возразить. Я войну жду не дождусь, по первому сигналу добровольцем пойду. Веришь ли, нет, но я тебе как на исповеди гутарю. Живет во мне вера, что я на войне подвиг самый что ни на есть удивительный совершу. Либо пороховой погреб вражеский один подползу и взорву, либо ихнего самого большого генерала на седле своего скакуна в плен примчу.
— А я бы войны не хотел, — грустно заметил Андрейка. — Как хорошо, если бы люди вечно в миру и братстве жили и никогда друг на дружку оружия бы не поднимали. — Обхватив руками согнутые колени, он задумчиво вглядывался в займище, на которое опускались холодеющие сумерки. — Вот скажи-ка, Дениска, а может когда-нибудь время такое прийти, что не будет никаких войн? Люди станут добрее, ласковее, займутся одним трудом.
— Эка хватил! — засмеялся, блестя зубами, Чеботарев. — В казаки собираешься, а такие речи гутаришь. Войны всегда будут. Пока цари есть, будут и войны.
— Почему же?
— А потому что цари, они знаешь какие? — Дениска огляделся по сторонам, сверкнул в темноте белками глаз и, понизив голос, закончил: — Злые. Да, да, ты мне головой не верти, дело я гутарю. Они только вид делают, что добрые, когда друг с дружкой из золоченых кубков сладкую мадеру пьют. А на самом деле тут же стараются друг дружку надуть да войной неожиданной пойти. Ну а мы, казаки донские, дело известное. Первые защитники отечества и престола. Про то даже в песнях наших говорится. — Грустное выражение смыло с Денискиных губ улыбку, и он вполголоса напел:
Песня захлебнулась. Андрейка выбросил в канаву яичную скорлупу и колбасные очистки, заткнул бутыль с остатками вина, сказав: «Оставим на завтра к обеду». Месяц тускло светил над ними.
— Эх, брательник, дивная штука жизнь, — раздумчиво заговорил Дениска. — Вот пьем мы зараз наше доброе виноградное вино раздорское, а ить никто не знает, что случится с каждым через год, два иль три.
— Может, месяц знает, — пошутил Андрейка, но Чеботарев протестующе тряхнул черной кудлатой головой:
— Рогатый? Да откуда ему знать про то? Что он смыслит об нашей казачьей жизни?
Месяц с огромной высоты светил над миром, но действительно не мог предсказать судьбу ни одному из этих развеселившихся парней.
Часть вторая
Бирючий Кут
Сейчас, когда скорый фирменный поезд «Тихий Дон», вобравший в себя технические новшества двадцатого века, мчит тебя из Москвы в Ростов, когда за окном вагона мелькают до боли знакомые названия станций и полустанков: Шахтная, Каменоломни, Персиановка, Хотунок — и, прильнув к запотевшему стеклу, ты жадно вглядываешься в набегающие контуры родного города, едва ли ты думаешь о прежней, основанной Матвеем Ивановичем Платовым столице Войска Донского. Перед тобою возникают огромные цеха электровозостроительного завода, и ты вспоминаешь о том, что по необъятной нашей стране во всех направлениях на больших скоростях мчат товарные и пассажирские поезда, в том числе и «Тихий Дон», на котором сейчас едешь, — детища этого завода, изготовленные руками твоих земляков. Ты видишь высокие, с поперечными кольцами трубы Новочеркасской теплоэлектростанции, неторопливо пускающие в небо дымки, и думаешь о том, сколько энергии она дает древним донским степям, а смех твоих соседок по вагону, студенток, возвращающихся с каникул на занятия в Политехнический институт, напоминает тебе собственную молодость: шелест сворачиваемой кальки, пресный запах раскрытого флакончика туши и волнение у дверей доцента, которому ты должен сдать положенный зачет или экзамен… А как только ты сходишь на залитый солнцем перрон городского вокзала и медленно поднимаешься к собору по крутому Красному спуску, приметы старого и нового начинают волновать тебя. Ты воспринимаешь Новочеркасск — родину твоих отцов, дедов и прадедов — как обновленный город, обросший новыми заводами, современными постройками из железобетона и пластика, прорезанный трамвайными путями. В древние города и станицы всего Дона мчатся сейчас из города комфортабельные автобусы и маршрутные такси, синее небо рассекают с ровным гулом реактивные самолеты, в заводских цехах брызжут искры плавок, в сотнях аудиторий и школьных классов юноши и девушки постигают основы науки, в здании планетария, изучая полеты в космос Юрия Гагарина, Германа Титова и многих других наших советских и американских космонавтов, вихрастые пареньки мечтают о том дивном времени, когда они, может быть, и сами появятся на космодроме, чтобы участвовать в подготовке космических полетов по самым фантастическим маршрутам.
Такова явь.
Но памятники старины: высоко поднявший на ладони царскую корону Ермак, семиглавый могучий собор, окрашенный в салатный цвет; атаманский дворец и здание на месте бывшей войсковой канцелярии с пушками у входа, где ныне размещается областной музей истории донского казачества, — снова уводят твою беспокойную мысль в далекое прошлое.
В ночь на девятое мая года одна тысяча восемьсот шестого войсковой атаман Платов так и не ложился спать. До самого рассвета ярко полыхал свет во всех окнах черкасской войсковой канцелярии. Словно во время большого сражения, к резиденции главнокомандующего прибывали то пешие, то конные нарочные с самыми разнообразными известиями и, получив новые распоряжения, поспешно направлялись в свои хутора и станицы.
И на самом деле, ночь эта во многом напоминала ночь перед боем. На утро был назначен торжественный переезд в Новочеркасск, со дня заложения которого прошел уже год с несколькими днями. Именно тогда прибывший на Дон для освящения нового города воронежский владыка Арсений произнес речь «о пользе и выгоде нового места и о послушании власти». Слушая его, войсковой атаман искоса поглядывал на смуглое непроницаемое лицо царского архитектора генерал-лейтенанта инженера де Волана и про себя с неудовольствием думал: «Хитрая все-таки бестия этот де Волан. Настоял на своем, когда выбирали место для новой столицы, и теперь мы с ним вроде как одной веревочкой свиты».