Наконец, в один из вечеров Максим решился прощупать и иную почву у нее под ногами: не опирается ли перемена в ее настроении на первую любовь и прочие замысловатые капканы, которыми усеяна юность.
Максим разговаривал с дочерью о парнях или, скорей, шутил, когда ей было еще лет десять. Из этих реплик-смешинок Настюха знала, что жених будет, что в свое время Бог пошлет ей лучшего на Земле, но непременно православного, церковного, потому что сама она церковная и православная. Конечно, доброго, конечно не глупого и разумеется милого сердцу, и ко всей семье он прирастет, как садовая прививка к дереву. А семья прирастет к нему, на то она и семья. На то и семья…
Но теперь Максим не мог уснуть, потому что сегодняшним вечерним разговором он, наконец, обошел Настюхины защиты и выудил правду, узнав о мальчике, с которым уже полгода она встречалась тайно, разрывая сердце между первой любовью и строгими наказами отца.
И зажужжали в отцовской голове колкие мысли, и понеслись безжалостным роем, поднимая со дна его памяти фразы, образы и идеи, и собираясь в единый клубок понимания: происходящее неожиданно, нежеланно, но реально. Так не внезапно осознается нечаянное.
Его дочь встречается с парнем! Его пятнадцатилетняя дочь, совсем еще ребенок, теперь — больно отламывающийся ломоть. И почему так рано, и почему в его церковной, православной семье? И что это за позор для отца с двадцатилетним опытом приходской жизни и богословским образованием?
И он исступленно бродил по ночным комнатам и не находил места для успокоения.
Настюха… Его лучший друг, надежный спутник во всяком безумном путешествии и проекте. Вечно кипящая тысячей идей и порывов, но никогда не имеющая времени выплеснуть все, потому что в человеке восхищенном всегда идей для неугомонных рук больше, чем пальцев на этих руках.
Впрочем, не в последние полгода. Теперь она походила лишь на тень самой себя.
Многое вспыхивало этой ночью в уме Максима: и что работа ради детей сломит самих детей сиротством, но, если отдать себя детям, рассыпется работа, и нищета явится, чтобы сломить детей.
И что теперь у него по сути нет дочери, потому что когда-то она опиралась на отца, но теперь на его место встал другой человек. Другой, а не он.
И Максим кричал всем сердцем, мысленно волком выл во все горло, наверное так, что его слышали и на небесах, где посреди темной пустоты носились тревожные стаи ночных птиц.
Он не мог отпустить ее сейчас! Не теперь, когда она так в нем нуждалась, хоть об этом и не знала еще.
Он снова прилег было, чтобы насильно провалиться в сон, к своим файлам, но вскочил от боли и снова беспокойно зашатался по дому. Наконец, остановился у окна и уперился в темноту, расплывшуюся причудливыми узорами — на глаза навернулись слезы. Как он не хотел ее потерять!
— Ну что ж ты, малыш!? — в который раз разговаривал он с дочерью в своем воображении. — Птенцы вылетают из своих гнезд. Это тяжко, но можно пережить. Но не тогда они должны вылетать, когда еще не оперились их крылья, не тогда, когда их отец отвернется, чтобы добыть для них еды. Тогда они погибают.
До утра Максим уже не прилег. Он то устало сидел на кровати, как измотанный путник в зале ожидания и рассматривал пустоту перед собою, то молился в своем святом углу. Это место успокаивало его.
Смирение… В чем оно? В том ли, чтобы принимать Божий Промысл таким, какой он есть и не выдумывать собственную реальность, не превращать вымышлено своих близких в безупречных праведников. Какие его дети? Бог дал ему святые чистые души в послушание и воспитание, а он сделал то, что сделал. Но, даже если она придет завтра беременная — Господи, не воззри на мои грехи, а своим человеколюбием избави мя, — он примет ее и станет дедом.
Утро просыпалось, вяло хмурясь тучами и порывами осеннего ветра, несущего облетевшую блеклую листву некогда прекрасных и наивных деревьев.
Настюха — измученная терзаниями, обидами и твердостью стены, о которую билась на пути к отцу. И Максим — смертельно изможденный и выжженный болью разрыва, какой случается однажды и навсегда. Матери рождают детей в муках, но и отцам выпадает свое. Только терпят они большей частью молча, тихо скрипя зубами, которых не размыкают для слов, а только беззвучно бурлят внутри. Жить — это вообще дело не простое порой.
— Откуда он только взялся! — вырвалось у Максима в сердцах, как только разговор, которого никак не избежать, повис в воздухе, как облако, готовое источать молнии Максима и Настюхины слезы дождем.