К изменению политики подталкивали два важных фактора. Первым являлся уже описанный выше кризис снабжения, отчаянная внутренняя ситуация, требовавшая немедленных мер. В этой ситуации сложно было не заметить очевидного: нельзя требовать от немцев, чтобы они обеспечивали себя самостоятельно и при этом платили репарации, и одновременно жестко ограничивать промышленное производство и запрещать экспорт. Вторым важным фактором являлось усиливающееся противостояние с Советским Союзом. В 1947 г. окончательно стало ясно, что надежда консенсусом решить дальнейшую судьбу всей Германии невелика. Западные и советская зона явно двигались в различных направлениях, усиливалась борьба за «сердца и умы» немцев. Командующий американскими оккупационными силами в Германии генерал Л. Клей остроумно заметил: «Нет такого выбора — стать коммунистом и получать 1500 калорий в день или верить в демократию за 1000 калорий» [Backer 1983: 110].
В результате постепенно начали приниматься меры, способствовавшие восстановлению западногерманской экономики. Уже в мае 1946 г. в американской оккупационной зоне был приостановлен демонтаж промышленных предприятий. В сентябре 1946 г. госсекретарь США Дж. Ф. Бернс произнес в Штутгарте так называемую «Речь надежды», в которой анонсировалось изменение оккупационной политики. Примерно в это же время и британское правительство пришло к выводу о том, что нельзя толкать немцев в объятия русских [Brenner 2016: 206]. Естественно, в процессе не обошлось без споров между союзниками (к примеру, о статусе Рура) и отдельных противоречий — демонтаж промышленных объектов продолжался, хоть и в сильно уменьшенном объеме, до начала 1950-х гг. Однако общая ситуация стала улучшаться. Естественно, это улучшение обычные граждане почувствовали далеко не сразу. Моментом истины для многих стала денежная реформа в западных оккупационных зонах, проведенная в июне 1948 г. Появление новой валюты — немецкой марки — привело к практически мгновенному исчезновению черного рынка и значительному усилению веры немцев в собственные перспективы. Безусловно, успех реформы был во многом предопределен всеми предшествующими мерами, позволившими экономике западных зон поступательно развиваться. Однако в сознании и памяти немцев именно 20 июня 1948 г. стало судьбоносным моментом, финансовым «часом ноль», точкой отсчета западногерманского «экономического чуда». Исследователи говорят о возникновении «патриотизма немецкой марки» — важнейшей составляющей идентичности многих немцев стала принадлежность к успешному в экономическом плане обществу.
Нельзя отрицать, что победители внесли значительный вклад в трансформацию западногерманского общества, а тем более государства. Однако переоценивать их роль также не стоит. Насильно перевоспитать миллионы людей за пару лет невозможно в принципе — и многие проекты и инициативы по «переобучению» немцев закономерно закончились провалом или имели весьма скромный эффект, «порождая больше ресентимент, чем успешные результаты» [Jarausch 2006: 134]. Тем не менее постепенно западногерманское общество изменилось, и ключевую роль в этом сыграли внутренние факторы.
Миф о «преодолении прошлого»
Немцы смогли разобраться в собственном прошлом, осудить его, признать коллективную ответственность и только поэтому сумели построить демократическое государство — еще один миф, оказавшийся невероятно живучим в общественном сознании. Реальность выглядела прямо противоположным образом: сначала были построены стабильные политические и экономические структуры, а затем уже немецкое общество занялось преодолением своего прошлого.
Широко известно эссе Х. Арендт, в котором она в 1950 г. изложила свои впечатления от поездки в Германию. «Нигде ужасы и разрушения не вызывают так мало чувств и слов, как в самой Германии, — писала она. — Общее отсутствие эмоций, в любом случае очевидная бессердечность, иногда прикрытая дешевой сентиментальностью, есть наиболее заметный внешний симптом глубоко укоренившегося, упорного и временами злобного нежелания увидеть и разобраться в том, что же в реальности случилось». По словам Арендт, это «бегство от реальности есть бегство от ответственности» [Arendt 1994: 249–250].
Нельзя сказать, что недавнее прошлое было покрыто в Германии завесой молчания. В ранней ФРГ о прошлом говорили много и охотно. Но обычно воспоминания немцев были, по словам Дж. Фишера, «направленными, избирательными и служащими самооправданию» [Fisher 2007: 11]. Речь шла преимущественно о собственных страданиях — под бомбами, от голода и холода. Как уже говорилось выше, немцы предпочитали считать себя такими же жертвами обстоятельств, какими были пострадавшие от действий Третьего рейха. Военные преступники, еще остававшиеся в начале 1950-х гг. в заключении под контролем держав-победительниц, сплошь и рядом воспринимались как невинно осужденные, наказанные за то, что просто выполняли свой долг. Политики, церковные деятели и общественники ФРГ развернули массированное «наступление» на представителей держав-победительниц с требованием немедленно помиловать и отпустить военных преступников, сидевших в английских, французских и американских военных тюрьмах. Узников называли «невинными жертвами несправедливости», которые «вынуждены страдать за весь германский народ». Пресса смаковала недостатки «правосудия победителей» и утверждала, что настоящая цель оного — не покарать злодеев, а обезглавить и унизить немецкий народ. Доходило до того, что «жертвами произвола и террора» называли эсэсовцев, которых судили во Франции за резню гражданского населения в Орадуре! [Frei 2002: 138] Стоит отметить, что речь идет о высказываниях не правых радикалов, а вполне респектабельных «центристских» политиков и газет. Присутствовали и элементы слегка завуалированного шантажа: говорилось о том, что все эти расследования и наказания мешают настоящему примирению народов. А когда речь зашла о создании западногерманских вооруженных сил как части совместной обороны Запада, распространился тезис о том, что ни один немецкий солдат не наденет униформу, пока его боевые товарищи несправедливо сидят за решеткой [Frei 2002: 152].