Ситуация здесь уже в 1946 г. стала почти катастрофической [Taylor 2011: 211].
Самым трудным временем в послевоенной Германии стала «голодная зима» 1946/47 г. Плохие урожаи, недостаточные поставки из-за рубежа и по-прежнему далекая от идеальной система распределения привели к тому, что западные оккупационные зоны оказались на грани массового голода. Нередки были случаи, когда люди ослабевали настолько, что не могли выйти на работу, — например, в Кёльне, где реальный объем выдачи продовольствия по карточкам сократился в начале 1947 г. до 746 калорий в день [Brenner 2016: 101]. Избежать катастрофы удалось только благодаря масштабному импорту продовольствия, в том числе за счет усилий благотворительных организаций.
Однако избыточная смертность все равно оказалась высокой. В замерзавших и голодавших городах особенно быстро распространялись эпидемические заболевания. Сильнее всего от голода страдали те, кто не имел доступа к черному рынку. К примеру, в психиатрической лечебнице Дюссельдорфа в 1947 г. из 700 пациентов скончалось около 160 [Brenner 2016: 116].
Естественно, все это приводило к расцвету полулегальных и нелегальных механизмов обеспечения. Германия 1946-47 гг. во многом напоминала Россию эпохи Гражданской войны. Было широко распространено мешочничество — тысячи жителей крупных городов ежедневно отправлялись на переполненных поездах или пешком в сельскую местность, чтобы выменять или выпросить у крестьян немного продуктов. Процветал черный рынок, все меры властей по борьбе с ним оказывались совершенно неэффективными. Оставшиеся в обращении рейхсмарки не имели большой ценности, практиковался прямой товарообмен, и на некоторых работавших предприятиях в качестве зарплаты рабочим специально выдавали товары, которые можно было бы обменять на еду. Своеобразной «эрзац-валютой» стали американские сигареты. Широко распространились спекуляция и контрабанда. В конечном счете процветало воровство; если красть друг у друга считалось зазорным, то все не принадлежавшее конкретному человеку считалось ничейным. К примеру, многие немцы не видели ничего плохого в том, чтобы остановить поезд или грузовик с углем и растащить значительную часть его груза. Приметой времени стало также выкручивание лампочек в общественных местах. Часто всем вышеперечисленным занимались дети и подростки — в них вряд ли стали бы стрелять, и даже в случае поимки им не грозило строгое наказание.
При этом было очевидно, что подобного рода «самообеспечением» немцы занимаются не от хорошей жизни; многие просто не смогут иным способом удовлетворить свои базовые потребности. 31 декабря 1946 г. кёльнский архиепископ Йозеф Фрингс в своей проповеди публично заявил, что седьмая заповедь («Не укради») не действует, когда речь идет о спасении жизни и здоровья. Проповедь вызвала сильное недовольство британских оккупационных властей и приобрела огромную популярность в Германии. Появился даже глагол «фрингсить» (fringsen), которым обозначали кражу жизненно необходимых вещей [Jahner 2019: 189].
Для коллективной психологии немцев происходящее имело целый ряд важных последствий. Первое из них заключалось в том, что проблемы недавнего прошлого быстро отошли на второй план. Занятые элементарным выживанием, находившиеся на грани голодной смерти, люди не раздумывали над коллективной виной. Более того, они были склонны считать жертвами в первую очередь самих себя. Сначала жертвами Гитлера, потом жертвами жестокости победителей, — поскольку именно последние взяли на себя в 1945 г. ответственность за немецкий народ, ухудшение жизненных условий тоже нередко записывали на их счет. Это представление о себе как о жертвах сохранилось еще на десятилетия; оно позволяло релятивизировать преступления Третьего рейха, изобразить произошедшую катастрофу своего рода стихийным бедствием, во время которого каждый спасался как мог.
Само по себе формирование дискурса «страданий и жертв» имело как минимум одно позитивное последствие. В отличие от Первой мировой войны, воспоминания о которой сплошь и рядом носили героический и романтизированный характер (Э. Юнгер был в Веймарской республике куда популярнее Э. М. Ремарка), Вторая мировая воспринималась как трагедия. Это автоматически сдерживало развитие реваншистских идей и препятствовало появлению культа военной силы, характерного для значительной части немецкого общества 1920-х гг.