— Товарищ Пушков, — сделал я официальное лицо, повернувшись к чекисту. — Вы подтверждаете, что подследственный пытался напасть на вашего начальника?
Кирилл, если и не понял, что сейчас будет, кивнул:
— Так точно, товарищ начальник губчека.
— Вот видишь, Семенов, мои товарищи подтвердят, что ты на меня напал, — с удовлетворением заметил я, но оружие доставать не стал. Если вытащишь, придется стрелять. Вздохнув, продолжил: — Товарищ Пушков, можете быть свободны.
Кирилл пожал плечами и вышел, а Семенов, явно слегка обеспокоенный, пробурчал:
— Я, начальник, все понимаю. Ты своим псам кивнешь — они что угодно подтвердят, а свистнешь, вообще меня на ремни порежут.
— Это точно, — кивнул я. Пристально посмотрев в глаза уголовнику, сказал: — Только ведь, Семенов, я такого делать не стану. Не в моих, знаешь ли, правилах из подследственных показания выбивать. И пистолетом у виска трясти не стану. Захочу тебя пристрелить — пристрелю, а пугать не стану.
— Ты, начальник, мне уже один раз расстрелом грозил, — усмехнулся уголовник. — А я жив пока.
— А я тебе не грозил, — пожал я плечами. — И жив ты лишь потому, что мне еще нужен. Тебя расстреляют, врать не стану. Другое дело, когда именно тебя расстреляют. Это может быть и завтра, и через месяц. Жить-то, небось, хочешь, а?
— Жить хочу, — усмехнулся Семенов. — И лишняя неделя жизни лишней не бывает. Знаешь, начальник, почему люди перед смертью себе могилу роют, а не трепыхаются? Почему сапоги снимают, рядышком ставят, а?
— Знаю, Семенов, я все знаю. Я даже знаю, что в камере, где ты сидишь, у нижних нар доска выломана, где ты «нычку» делал.
Про копание могилы и сапоги я понял давно. Еще когда сам сидел в тюрьме, а потом, когда везли на Мудьюг. Жить человеку хочется до конца, до самой последней секунды. Пока ты жив, на что-то надеешься, потому и кажется, что пока бросаешь землю, неспешно стягиваешь узкие сапоги, еще что-нибудь может измениться.
Про «нычку» я, разумеется, не знал, как и не знал камеру, где сидел уголовник. Но я сам сидел в той тюрьме, а нары там однотипные, и ломать доску удобнее именно в нижних. Но на уголовника это произвело впечатление.
И в этот момент снова зазвонил телефон. Девушка на коммутаторе что-то пробормотала, а потом произошло соединение.
—Аксенов, почему ты забрал бойца моей дивизии? — раздался в трубке гневно-рыкающий голос.
— Вежливые люди вначале должны представиться, а уже потом хамить, — рыкнул я в ответ. — Товарищ военный, не слышу вашей фамилии.
— Фамилия моя Филиппов, начдив восемнадцатой стрелковой дивизии, — рыкнула трубка.
— Товарищ начальник дивизии, а вы с кем сейчас разговариваете? — поинтересовался я более вежливым тоном. — Вы разговариваете не просто с начальником Архангельского губчека, а особоуполномоченным ВЧК по губернии. Если хотите, я сейчас отправлю телеграмму товарищу Дзержинскому, чтобы он подтвердил мои полномочия для вашего командарма. — Не давая Филиппову вставить хоть слово, сказал: — Сейчас я повешу трубку, вы немного остынете, потом перезвоните мне, и мы с вами снова поговорим.
Я бросил трубку, повернулся к Семенову и улыбнулся ему:
— Вот видишь, гражданин бывший командир взвода, какие силы задействованы ради какого-то уголовника. Не знаешь, отчего?
— Знаю, — угрюмо сказал Семенов. — Начальник мой бывший с кичи откинуться обещал, а нынче меня замочить решил.
Ишь ты, какие информированные бандиты пошли. Сидят в тюрьме, и все про всех знают.
— Неужели маляву кинули? — поинтересовался я.
— Какую маляву? — удивился Семенов. — Я и слова-то такого не знаю. Но я же в этой тюрьме сидел раньше, вертухаи знакомые есть, шепнули. — Посмотрев на меня исподлобья, попросил: — Начальник, дал бы мне ман подырить. Уши опухли, спасу нет.
— Их бин, ман подырить? — переспросил я, гадая, на каком языке меня спросили и о чем, потом дошло, что раз «пухнут уши», то уголовнику хочется покурить. Это что, феня такая? Не знал. Сам я так и не начал курить, но коробка папирос в столе имелась. Памятуя ту девушку, из числа «радикальных коммунистов», запасся на всякий случай.
— А зайчика? — попросил уголовник, с наслаждением обнюхивая папироску.
Зайчика? А, так это он огоньку просит.
— У тебя из курительных принадлежностей только губы? — пошутил я старой, но для него еще не слыханной шуткой. — В двух словах — про Коносова что сможешь сказать?
— Да про него много что скажу. И про то, как красноармейцев по его приказу обирали, и про тех, кого расстреляли, и про деревни, которые по его приказу обирали, а народ на мороз выгоняли.