- Иди-иди, - подтолкнула его Таня, - не отвлекайся попусту.
А ему и не от чего было отвлекаться. Сказал: думать пойдет, а чего зря думать? Что спросят, на то и ответит, дело привычное. Четыре года назад, к семидесятилетию как раз, целых три часа в Останкинской концертной студии на сцене проторчал - при полном зале. Удачным вечер вышел, толковым. Только ноги болели потом, массажистка из поликлиники неделю к нему ездила, однако, не бесплатно, не за казенное жалованье:
Настасья Петровна денег за услуги не жалеет, каждому - по труду.
Алексей Иванович, придя в кабинет, закрыл дверь на ключ, форточку распахнул настежь, снял с книжной полки два тома собственного собрания сочинений и нашарил за книгами плоскую пачку сигарет "Данхилл". Щелкнул зажигалкой, неглубоко затянулся, пополоскал рот дымом, послушал себя: ничего не болело, не ныло, не стучало, хорошо было.
- Хорошо-о, - вслух протянул Алексей Иванович. В принципе, курить ему не разрешалось. Не разрешалось ему пить спиртное, волноваться по пустякам, есть острое и горячее, быстро ходить, ездить в общественном транспорте, толкаться в магазинах и т.д. и т.п., список можно продолжать долго. Но Алексей Иванович к этому списку относился скептически, любил опрокинуть рюмочку-другую, суп требовал только с пылу, имел дурную, на взгляд Настасьи, привычку шататься по магазинам, - особенно писчебумажным, а иной раз позволял себе тихое развлечение и катался в метро: там, утверждал он, путешествуют славные красивые девушки, _славнюшки_, на них глаз отдыхает, а сердце радуется. Единственное, что он соблюдал непреложно, - не волновался по пустякам. Да он и в молодости на них внимания не обращал, никогда не портил себе жизнь пустой нервотрепкой.
Настасья Петровна с ним боролась. Она выкидывала сигареты, прятала спиртное, а приезжая в Москву, старалась никуда не отпускать мужа одного, порой до полного маразма доходила: отнимала у него карманные деньги.
Раздраженно говорила:
- Если тебе что надо, скажи - я куплю.
И зудела, зудела, зудела непрерывно. Как осенняя муха.
Но все ее полицейские меры, весь ее мерзкий зудеж относился Алексеем Ивановичем как раз к разряду пустяков. Сигареты он наловчился прятать виртуозно, как, впрочем, и водочку, часто менял свои _схроны_, а что до денег - так у какого порядочного главы семейства нет заначки? Только у одного заначка - рупь, у другого - десятка, а Алексей Иванович меньше сотни не заначивал, с молодости широк был. А зудеж? Да бог с ней, пусть развлекается. Алексея Ивановича все эти игры тоже развлекали, он чувствовал себя Штирлицем на пенсии, ушедшим от дел, но квалификации не потерявшим.
Он аккуратно загасил сигарету, спрятал пепельницу в ящик стола, пачку вернул на место, забаррикадировал книгами. И вовремя: в дверь забарабанили.
Алексей Иванович, не торопясь, кинул в рот мятную пастилку, намеренно громко шаркая, пошел к двери, отпер. Настасья Петровна ворвалась в кабинет, как собака Баскервилей, только не фосфоресцировала. Но нюх, нюх!..
- Курил? - грозно вопросила.
- Окстись, Настасьюшка, - кротко сказал Алексей Иванович, шаркая назад, к креслу, тяжело в него опускаясь, кряхтя, охая, чмокая пастилкой. - Что я, враг себе?
- Враг, - подтвердила Настасья Петровна. - Ты меня за дурочку не считай, я носом чую.
- А у меня как раз насморк, - радостно сообщил Алексей Иванович. - Ты меня простудила.
Ложный финт, уход от прямого удара, неожиданная атака противника: не забывайте, что в юности Алексей Иванович всерьез боксировал, тактику ближнего боя хорошо изучил.
Настасья на финт купилась.
- Как это простудила? - возмутилась она, забыв о своих обвинениях, чего Алексей Иванович и добивался.
- Элементарно, - объяснил он. - Я же не хотел вчера гулять: холодно, мокро, миазмы. Вот и догулялись.
- Ну-ка, дай лоб, - потребовала Настасья Петровна.
Дать лоб - тут она точно табак учует, никакая пастилка не скроет. Дать лоб - это уж фигу.
- Нету у меня температуры, нету, - быстро заявил Алексей Иванович. Лучше отстань от меня. Я думаю, а ты мешаешь. Я же сказал Тане, чтоб не пускала...
- Еще чего? Может, мне в Москву уехать?
- Может, - предположил Алексей Иванович.
- Сейчас, только калоши надену, - Настасья Петровна выражений не выбирала. - А с телевизионщиками, значит, ты сам говорить будешь, да?
- Ну что ты, Настасьюшка, - Алексей Иванович смотрел на жену невинными выцветшими голубыми глазками, часто моргал, как провинившийся первоклашка, - с телевизионщиками ты поговоришь. Вместо меня. А я полежу, почитаю. Вот галазолинчика в нос покапаю и лягу. Я ведь кто? Так, Людовик Тринадцатый, человек болезненный и слабый. А ты у меня кардинал Ришелье, все знаешь, все умеешь.
- Не валяй дурака, - уже улыбаясь, забыв о курении, сказала Настасья Петровна. - Ты подумал, о чем говорить станешь?
- О погоде, вестимо. О видах на урожай.
- Старый болтун! - Настасья Петровна легко, несмотря на свои пять с лихом пудов, прошлась по комнате, провела кончиками пальцев по корешкам книг, точно задержалась на синих томиках мужниного собрания сочинений, задумалась на мгновение и вытащила два тома. - Ага, вот она, - вроде бы про себя заметила, забрала пачку "Данхилла", сунула в карман платья. Можешь говорить все, что хочешь, но не забудь о молодых.
Алексей Иванович с томной грустью проводил сигареты взглядом, но сражаться за них не стал: Настасья молчит, и он - тоже. Спросил только:
- О каких молодых?
- О молодых прозаиках. Скажи, что в литературу пришла талантливая смена, назови пару фамилий. Не замыкайся на себе. Говорить о молодежи хороший тон.
- Помилуй, Настасьюшка, я же никого из них не читал!
- И не надо. К тебе позавчера мальчик приезжал, книгу тебе подарил. Я интересовалась: ее читают.
- Этому мальчику, как ты изволила выразиться, под сорок.
- Какая разница! Хоть пятьдесят. Сейчас все сорокалетние - молодые, так принято.
- У кого принято? У критиков? Они же все дураки и бездари. Сами ничего не умеют, так на нашем брате паразитируют... Хочешь, я об этом скажу?
- Не вздумай! Слушай меня! Как фамилия мальчика?