Сторонники условно выделяемого нами второго направления стремились изучать особенности смыслополагания в трудах Беды и интерпретировать его работы в свете раннехристианской историографической традиции. Взгляд этих исследователей сосредоточивался на текстовом уровне; этот подход предполагал внимание к понятиям, риторике, цитатам, заимствованиям, равно как и недоверие к «прозрачности» такого источника как «Церковная история».
Исследователей первой половины XX в. особенно интересовала тема интеллектуальных источников Беды. Ими предпринимались попытки реконструировать круг литературы, оказавшей наибольшее влияние на его становление как автора. Историки выделяли сочинения, которые были привезены в Британию в конце VI в. миссионерами из Рима и во второй половине VII в., архиепископом Кентерберийским Теодором и основателем Ярроу Бенедиктом (Р. Дэвис)[24], а также произведения, попавшие в Британию в более позднее время (М.Л.В. Лэйстнер)[25]. В продолжение работы Ч. Пламмера, М.Л.В. Лэйстнер по явным и скрытым цитатам, ссылкам в сочинениях Беды по истории, теологии, грамматике восстановил «библиотеку» Беды, труды, частично находившиеся в Ярроу, частично в других монастырях Британии, доступные его чтению. Изучение традиции, к которой относил себя Беда, сыграло большую роль для дальнейшего понимания «Церковной истории».
Выяснение вопроса о методах и целях Беды как историка позволило связать «Церковную историю» с его экзегезой и корпусом христианской литературы. Так, в 1930–40 годы XX в. в работах Ч. Джонса наметилась тенденция комплексного изучения трудов англо-саксонского автора — его «естественнонаучных» трактатов, комментариев и истории[26]. В одной из статей Ч. Джонса, в частности, была начата дискуссия о словах Беды об «истинном законе истории» (vera lex historiae), которого следовало придерживаться при рассказе о прошлом. Прежде в историографии это высказывание воспринималось буквально, как свидетельство «объективности» Беды. Согласно Джонсу, этот автор писал о божественной истории и имел в виду преимущественно теологический смысл событий, вследствие чего желание интерпретировать Беду как «рационального» историка представлялось исследователю необоснованным. Точку зрения Ч. Джонса подверг критике Б. Колгрейв: подтекстом этого спора была мысль о том, что такая трактовка принижала значение «Церковной истории» как источника, а ее автора — как «добросовестного» историка[27].
Работы 1930–40-х гг., в которых интерпретировались теологические труды Беды или говорилось о нем как о толкователе Библии, не оказали большого влияния на восприятие и репрезентацию его образа. Голоса, реабилитирующие «инаковость» мышления англо-саксонского монаха, оказались услышанными только к началу 1960-х г., благодаря общим изменениям в исторической дисциплине. Эта линия была продолжена в 1966 г. в книге Р. Хэннинга, в 1970–80 гг. в новых исследованиях П. Хантера Блэйра, Г. Мейр-Хартинга, Р. Рея, Дж. МакКлер[28]. В рассуждениях этих исследователей можно выделить общую мысль о том, что в историографии недооценивалась специфика мышления Беды как средневекового автора. Большое влияние на его восприятие оказали более поздние хроники и истории, в которых легковерность или идеологическая пристрастность писателей была очевидной. В таком контексте Беда выглядел как историк, отличавшийся от других «своей страстью к истине»[29].
25
26
Bedae Opera de Temporibus / Ed. Ch.W. Jones. Camb. (Mass.), 1943;
27
28