Трудно было привыкнуть к отсутствию конечностей и к вынужденному безделью. Но однажды Роб подумал, что, лишившись работы, он обрел свободу. Это была странная мысль, непривычная, но это была его собственная мысль — он сам до нее додумался, и это означало, что он научился мыслить самостоятельно, подобно человеку.
С этого дня Роб только и делал, что размышлял.
Он размышлял, глядя на ползающих по траве букашек; Размышлял, наблюдая, как разбиваются о землю капли дож-Дя; размышлял, анализируя многое из того, что осталось в его памяти. Он многое понял, и порой ему казалось, что его голову изнутри разъедает ржавчина — это новые знания жгли разум.
А однажды Роб почувствовал, что его тело схватила какая-то сила и потянула вверх. Он испугался, зажмурился от страха. И лишь через пару минут, когда неведомая сила исчезла так же внезапно, как и появилась, Роб открыл глаза.
Теперь он лежал лицом вверх. Правый, заляпанный грязью глаз оставался слепым. Но левый по-прежнему работал.
Спиной Роб ощущал легкую вибрацию и слышал какой-то звук, похожий на приглушенное рокотание холодильника.
Что-то ровное и плоское нависало над ним. И, вроде бы, медленно опускалось.
Роб попытался понять, что же это такое.
И его озарило.
Он догадался, что сила, подхватившая его, никуда не исчезла; она просто чуть изменилась, и сейчас, дрожа, несет его ввысь, к стального цвета небу с разводами облаков, немного похожих на пятна загустевшего масла.
Роб улыбнулся, глядя, как медленно, со скоростью ползущего червяка, приближается ровное, словно стол, небо.
Теперь-то он знал наверняка, что любое мыслящее существо попадает в рай.
Он понял это…
Роб закрыл глаза, пытаясь угадать, чем же встретят его небеса.
Его небеса.
Небеса для роботов.
Михаил Кликин
САМЫЙ ЛУЧШИЙ ВНУК
— Спи! — Он поправил одеяло и взял ее за руку. — Завтра у нас будет еще один день. Целый день, представляешь?
Она послушно закрыла глаза, улыбнулась:
— Споешь мне что-нибудь?
— Колыбельную?
— Просто песенку. Про снег. Про Новый год. И про исполнение желаний.
— Спою. — Он знал очень много песен. А если подходящей песни не существовало, он сам ее придумывал.
Его привезли перед Рождеством, два года назад, тихим снежным утром. Он лежал в большой черной коробке, похожей на гроб, и она, посмотрев на него, даже немного испугалась. Но потом он открыл глаза, улыбнулся и сказал:
— Здравствуй, бабушка. Как тебя зовут?
— Ангелина, — ответила она, отчего-то смущаясь.
— А я Джонни. Друг. Будем знакомы… — У него был приятный голос с легкой хрипотцой, так похожий на голос ее внука — единственного сына единственной дочери.
— Будем знакомы, Джонни, — сказала она, кутаясь в старое пальтишко, и не зная, радоваться ли этому знакомству.
Он закончил петь, помолчал немного, слушая ее дыхание, зная, что она не спит, а потом спросил:
— Помнишь, как мы встречали наше первое Рождество?
— Да. Ты приготовил индейку, а я сделала пирог.
— А потом я нарядился Сантой.
— И я тебя немного боялась.
— Ты просто еще не привыкла тогда.
— Да.
— Сейчас не так.
— Совсем не так.
— И дальше будет еще лучше.
— Да. И однажды он вернется.
— Обязательно.
— Спасибо тебе, Джонни. — Она не открывала глаз.
— Спи, Ангелина. — Он держал ее за руку.
Она выиграла его в лотерею. Купила билет у постучавшегося в дом распространителя, только лишь для того, чтобы этот напористый молодой человек поскорей убрался.
А этот ненужный билет принес ей счастье.
Ей было восемьдесят три года, она плохо видела и не очень хорошо слышала, она мучилась одышкой и боялась за свое сердце. Она уже не верила, что ее жизнь может измениться. Она считала, что ее жизнь может лишь закончиться. Не то чтобы она ждала смерти, но она часто — вернее, постоянно — о ней думала.
А потом — после того Рождества — все вдруг переменилось.
И она уже не раз размышляла о том, как бы найти того коммивояжера и поблагодарить его.
Она заснула, и он осторожно отпустил ее руку.
В окошке светилась рябая луна, старинные ходики на стене звонко отщелкивали секунды, в каминной трубе вздыхал ветер.