— Это много, — повторил он, обводя взглядом собравшихся. — Нельзя убивать столько! Они же люди!
— Людей на земле больше четырех миллиардов, — философски изрек Николай. — Они умирают так или иначе. Если часть из них погибнет от нашей руки — то что же, такова их судьба.
— К сожалению, — очень спокойно, чеканя слова, сказала Татьяна, — иного способа, чтобы привлечь внимание людей, чем убить некоторое их количество, не существует! Кто становился во все времена самым знаменитым? Те, кто причастен к смерти многих — полководцы, жестокие правители, убийцы и палачи! Кого ты вспомнишь, когда упомянут Древний Рим? Императоров, а не философов и ученых! А тот же Цезарь погубил в своих войнах столько людей, что нам и не снилось! Как мы напомним миру, что есть такой русский народ, который притесняют в собственной стране?
— Ну… есть другие способы, — с натугой сказал Станислав. Лицо его побагровело, а глаза слегка выпучились. Видно было, что словесный поединок для него сложен. Он предпочел бы такой, где все решают кулаки. — Можно создать … общество какое-нибудь, чтобы оно… интересы русского народа! К властям, своих людей в Думу выдвигать…
Раздался смех. Хохотал Иван, и по лицу его текли настоящие, искренние слезы. Взглянув на него, Владимир сам ощутил, как начинает улыбаться. Слегка раздвинулись губы Татьяны, обнажая блестящие крепкие зубы, усмехнулся Николай. И только Станислав остался мрачен, словно черная скала, которая поглощает любой свет, упавший на ее поверхность.
Отсмеявшись, Иван вытер лицо. Спросил, отдуваясь, словно после бега:
— Слушай, ты сам веришь в то, что говоришь? В то, что можно чего-либо добиться этим путем?
— Да! — во взгляде Станислава была злоба. Владимир неожиданно понял, что больше не может доверять этому человеку, с которым не первый год знаком, вместе служил и работал.
— И зря! — Иван более не улыбался. Он стал серьезен, словно на похоронах. — Зарегистрированных организаций, каждая из которых ставит целью возвращение величия русской нации — десятки, если не сотни. И кто о них знает, кто о них слышал? Да, они выпускают печатные издания, выдвигают своих кандидатов на выборы. Ну и что? Они интересны лишь сами себе и толк от их деятельности — ноль!
— Но мы нарушаем закон! — кулаки Станислава, лежащие на столе, опасно сжались. Он искал новые аргументы, способные поддержать его мнение, и не находил.
— Тоже мне, нашел чем напугать, — фыркнула Татьяна, а Николай мягко улыбнулся и проговорил:
— Спецслужбы тоже иногда нарушают закон, и никто не мучается от этого угрызениями совести!
— В этой стране, — в голосе Ивана звучала горечь, — ничего нельзя добиться по закону. Особенно если ты русский. Когда во время службы деды-кавказцы избивали меня каждый день, ты думаешь, я не пытался добиться справедливости?
Станислав угрюмо молчал, а Иван продолжал говорить, все более распаляясь:
— Но офицер родом из Осетии лишь рассмеялся мне в лицо, а в военной прокуратуре жирные, нажравшие морды, типы с подозрительно узкими глазами и черными волосами долго измывались, заставляя составлять одну бумагу за другой! И чем все кончилось? Меня просто перевели в другую часть, где за ненавистного русского взялись старослужащие-башкиры! Из тех, кто защемлял мне пальцы дверью, мочился в лицо и заставлял стоять на одной ноге часами, не пошел под суд ни один! И где же был закон? Он молчал, как молчит всегда, когда дело касается русских! Но если ты скажешь вьетнамцу на рынке, что он продал тебе гнилой товар или дашь в морду вору-цыгану, то тебя сразу обвинят в великодержавном шовинизме и затаскают по судам!
— Мы — люди низшего сорта, — глухо проговорил Владимир, и голос его звенел ненавистью. — И закон — не для нас. Так что о его соблюдении мы будем заботиться в последнюю очередь…
— Плохо так! — сказал Святослав глухо. — Я не могу, нет…
— Никто тебя не заставляет делать то, что тебе не по сердцу, — Татьяна сказала это с легко читаемым презрением. — Не хочешь быть с нами — иди.
Владимир без удивления наблюдал, как Станислав поднялся. Опустив голову и ссутулившись, он двинулся из комнаты. Стукнула входная дверь.
— Вот как, — Иван покачал головой, досадливо сморщился. — Не думал я, что все так кончится. Он всегда был предан нашей идее!
— Человек что клинок, — кивнул Николай. — Крепость его проверяется кровью… Станислав сломался, не выдержал.
Он поднялся из-за стола одним сильным решительным движением.
— Спасибо за чай, но мне пора.
— Ты уходишь? — всполошился Иван, вскакивая.
— Я тоже пойду, — Владимир улыбнулся хозяину. — Пора и честь знать.
— Жаль, — искреннее огорчение отразилось на лице Ивана.
Они вышли вдвоем. Подъехал лифт, чистый, словно его установили вчера. Внутри — ни сориночки.
Когда кабина бесшумно двинулась вниз, Николай повернулся и сказал жестко.
— Я боюсь за Станислава.
— В чем дело? — Владимир поднял брови, глядя в зоркие, точно у хищной птицы, глаза контрразведчика, который в последние годы работал больше на Российский национальный комитет, чем на Контору.
— Есть подозрение, что он нас предаст.
— Почему? — к собственному удивлению, Владимир осознал, что не слишком огорошен таким предположением.
— Сломленному человеку нужна подпорка, — Николай нахмурился, по гладкому лбу побежали морщины. — Боюсь, что он сдаст нас, чтобы утвердиться в новых идеалах.
— И что ты предлагаешь?
Лифт остановился. Они вышли.
Ступеньки глухо стучали под ногами. Хлопнула входная дверь и они оказались на улице, залитой яркими лучами солнца. Шелестел ветер. Откуда-то издалека доносился ритмичный грохот — работали строители.
— Пока нет доказательств, — проговорил Николай, продолжая разговор, — того, что он предатель. Так что трогать Станислава нет смысла. Я поставляю ему пару жучков. Данные с них буду снимать как можно чаще. Как только подозрения превратятся в уверенность, его придется устранить.
— Вот как, — Владимир помолчал, переваривая ужасную перспективу.
— Ладно, — сказал, наконец. — Сделай, как хочешь, и сообщай мне каждый день о его намерениях. Мы с ним служили вместе, и поэтому, если возникнет такая необходимость, я убью его сам. Если он станет предателем, то это единственное, что я смогу для него сделать.
— Хорошо, — Николай кивнул.
Оставшиеся до станции метро двести метров они проделали в молчании.
Ключ в замке поворачивался с трудом, словно механизм сопротивлялся воле хозяина. Наконец, он подался, и дверь начала открываться. Изнутри пахнуло родным, до боли знакомым запахом, от которого тепло и светло становилось на душе — запахом дома.
Виктор вошел в прихожую, зажег свет. Когда стаскивал ботинки, из коридора донесся топот маленьких ножек.
Со счастливым визгом вылетел сын, подскочил и повис на шее, словно обезьянка.
— Папка, папка пришел!
Крик был таким громким, что его, несмотря на хорошую звукоизоляцию, слышали, скорее всего, все соседи. Виктор улыбнулся и обнял сына.
— Привет, сорванец! Но зачем так кричать? Вдруг мама спит?
— Нет, она не спит! — заявил мальчишка, спрыгивая на пол. Для своих шести лет он был очень подвижен и ловок. — А ты колючий!
Виктор невольно провел рукой по подбородку, ощущая уколы от щетины и замер, услышав легкие, почти неуловимые шаги жены. Она вошла стремительно, на круглом лице играла улыбка, глаза словно светились изнутри.
— Ты пришел! — сказала она просто, но в этом возгласе было столько любви и нежности, что Виктор едва не задохнулся.
— Да, — ответил он, чувствуя, что усталость от нескольких суток напряженной работы не имеет никакого значения, если тебя вот так любят и ждут дома, если ты там настолько нужен.