Какая-то древняя старуха пронесла на коромысле два ведра. В них явно плескалась вода. Васька отметил, что оберштурбанфюрер, проводив её взглядом, облегчённо вздохнул. Знает примету, гад. Шибко грамотные, как говорится. Помнит собака палку.
- Вы не находите, дружище, что временами говорите несколько странно? Будто вы совсем не сержант Красной армии, Красногорский Иван Иванович, но… Вы – птица более высокого полёта, - Фоммель тактично усмехнулся, прислушавшись к гулу на востоке. – На языке разведок мира это звучит как подстава. Либо вы канал для сброса дезинформации, либо…
- Либо? – натурально удивился Цвигун. – Вы меня конечно расстреляете?
- Ну, расстрелять вас пока рано. Мы так не работаем, - оберштурбанфюрер чуть было не добавил «с материалом», но вовремя придержал язык. – Однако временами вы искушаете меня. Пытаетесь, как это по-русски… лепить горбатый. Альзо?
- Не знаю, как насчёт «альзо», но вот насчёт горбатого… - усмехнулся Васька. – Погоняло знакомое. Где-то про него слышал, но где? Короче, как вспомню, так скажу. Хотя правильнее будет «лепить горбатого», а не «лепить горбатый». Да вы на меня не обижайтесь, герр-хер. Опять-таки неизвестно кого и куда забросит судьбинушка-сударушка. Скажем, на нарах завсегда можно причалиться. Харе? Там, на кичке, кто по феньке ботает, тот – знаете? Тот в чести на клифту лагерном, в авторитете ходит.
- Знать феньку? – наморщился под фуражкой Фоммель. – Фенька есть она или он? О, я понимайт! Фенька есть главный лагерный авторитет. Обер рус-бандит!
- Обер, обер… Самый, что ни на есть – главный мазурик, - Васька с удивлением отметил, что перспектива угодить на русские нары оберштурмбанфюрера не особенно удивила. – Вот о чём я подумал, герр вы наш и хер…
«…А это, стало быть, отработанный материал! – чётко прозвучали в памяти циничные слова Фоммеля. – И вот что мы намерены сделать…» С этими словами он распахнул клапан висящей на животе кобуры и оттянул наверх «собачку» затвора «Люгер» (Р-08), известного как «парабеллум». Длинный вороненый ствол подбросило в направлении лица одного из «отбракованных», что заметно съёжился. Это был тощий золотушный юноша, на мятых погонах которого были эмблемы войск связи. Выстрел показался обвалом. Будто купол неба, сверкающего солнцем, потемнел и разломился на сотни-тысяч осколков. Красноармейца дёрнуло. Взмахнув руками, он переломился в коленях. Левую часть головы точно срубило невидимым, остро заточенным тесаком. Кровь широкой, вишнёво-сизой струёй хлынула на гимнастёрку. Она перепачкала одежду, обувь и лица других пленных. «Вставай проклятьем заклеймённый…», «Стреляй, стреляй, сука фашистская! Недолго тебе осталось и твоему фюреру!», «Прощайте, братья славяне! Может того… на том свете свидемся! Бог нам соделает!», «Пощади! Не стреляй! Я против коммунистов и комиссаров завсегда был, есть и буду! Я их сам стрелять зачну. Только…», «Мочи сталинистов! Да здравствует 4-й Интернационал товарища Троцкого, Зиновьева и Бухарина!» - вразнобой заголосили эти люди. Одни сразу же тесно сплелись меж собой. Другие встали на колени и потянули руки. Третьи рванули на пули. У Фоммеля вскоре вышла обойма. По знаку юного унтерштурфюрера СС, обер-лейтенант вермахта вызвал в сарай трёх солдат в полной амуниции. Все они были вооружены пистолет-пулемётами. Откинув пружинистые приклады и уперев их в плечи, они после команды “feir” принялись косить короткими очередями оставшихся в живых. Их насчитывалось до полсотни.
Красноармейцы валились как срезанные. Пули оставляли пятна крови и рваные выходные дыры на груди и спине. Из тел, что корчились и извивались от попавших пуль, летели кровавые ошметья. Страшно было смотреть – не то, что слышать эти стоны, крики, проклятия и матерную брань! Цвигун, не стягивая тесёмок пятнистого капюшона (для конспирации немцы заставили его обливаться потом в душной плащ-палатке), наблюдал за этим хладнокровным уничтожением. Как учили, он постепенно затормаживал, а затем резко отпускал дыхание, что снижало напряжение. Один из автоматчиков опустошив обойму, опустил ствол с «клювом». Потерянными глазами он некоторое время взирал корчившиеся и неподвижные тела, облитые кровью. Так бы и стоял, если бы одна из отлетевших от стены сарая щеп не угодила ему в лицо.
Повинуясь команде, солдаты забросили на плечи стволом к земле МП 38/40. Едва не столкнувшись в повороте «кругом» боковыми пластинами шлемов, они, шатаясь как пьяные, вышли вон. Наверное, у них были мелово-бледные лица и крупный холодный пот прошиб их насквозь, ибо у многих мундиры «фильдграу» потемнели на груди и спине. Может у кого-то из них на лице блуждала циничная, кривая усмешка. Ведь жизненное пространство по Карлу Хаусхофферу нуждалось в «чистке человеческого материала». Такое наверняка забивалось в мозги солдат и офицеров вермахта, на ременных бляхах которых было, тем не менее, выбито – “Gott mist uns”!
- Вы о чём-то подумали, камрад? – донёсся словно издали вкрадчивый голос Фоммеля. – Вы что-то вспомнили, мой друг? Этот естественный отбор намедни – в сарае для военнопленных? Я, наверное, угадал. Что ж… - ему так хотелось отбросить капюшон на голове Васьки и заглянуть тому в глаза, что он прикусил губу. Он и без этого чувствовал, как бурлит изнутри этот русский перебежчик, что был возможной подставой СМЕРШа или НКВД. – Всё-таки…вас не удивляет, что вас веду именно я, а не герр Ставински из… гм, хм… Как у вас говорят – из параллельной конторы?
- Вы о чём, герр хороший? – хлопнул себя по лбу Цвигун. – Ах, да! Вот вы о чём! Всё, догнал… - преувеличенно поторопил себя он. – В сарайчике намедни кого-то постреляли. Ну да, ну да… Жаль, конечно, людишек, чего уж там! Только сами виноваты, прости Господи. Ну, зачем спрашивается сопротивляться объединённой Европе? Фраера они против неё, фраера… Ясно дело, когда уркаганы пригрозили башку оттяпать, фраерам надо что? Либо по закону жить и авторитетов чтить, либо сидеть на нарах и не шуршать. Тогда всё будет харе, господин хороший.
«…Всего лишь естественный отбор»! - печально развёл руками штатский. Из золотистых лучей, что просачивались сквозь щели и звездообразные отверстия, клубилось множество пылинок. Тела, беспорядочно размётанные по земляному, присыпанному соломой полу, напоминали кресты. «Этот древний закон открыл для нас старина Дарвин, - усмехнулся абверовец Ставински. Этот же закон разделяли Маркс, Энгельс, ваш Ульянов-Бланк и, конечно же, ваш Троцкий-Бронштейн. Что ты скажешь, рус Иванович?» Он осторожно покосился в его сторону. «То и скажу… Много народу вы положили ради своего хрена Дарвина, да зря, - угрюмо выдавил из себя Цвигун, чувствуя себя «Красногорским». – Ей Богу зря! Как на духу вам говорю. Тот «полтинник», что я отобрал, используете как надо? В шахты не загоните? На лесозаготовках загибаться не будут?» «Лесозаготовки не есть то, что нам нужно – мило улыбнулся штатский с залысым лбом. – Господа! Выйдем наружу». Там в большегрузный трехосный «хеншель» (IG-33) усаживали тот «полтинник», которых Цвигун определил как «перспективный материал». Прошёлся перед строем, кивнул в их сторону головой и… Этим несказанно повезло. Хотя спорный вопрос. Куда определят их эти гады? Хотя при необходимости можно отследить их судьбу сформировать из них неплохую оперативную сеть. Провести ни одну агентурную игру. Только как вернуть тех, кого постреляли? Им бы жить и жить, а они их… Он будто тоже чувствовал себя причастным к свершившемуся преступлению. Но скрыто гнал от себя подлую мысль, что норовила каменной плитой давить его к земле-матушке. «Товарищ Троцкий тоже есть практиковать расстрел, как есть… о, децимация! Когда в тот красноармейский часть, что есть бежаль или проявлял трусость, расстреливайт каждый десятый! О, отчень корош закон! – весело продолжил штатский. – Это есть полезный мер воздействий на унтерменш. Отшень полезный…» «Эта мера воздействия была принята во времена великой Римской империи, - добавил абверовец. – Когда легион бежал, их командиры также проводили децимацию. Ни что не ново под Луной, мои господа».