Во тьме с белыми и цветными всполохами пронеслась битва под Михайловкой, где все САУ батальона почему-то стояли по периметру площади. По его команде они мгновенно перестраивались в форме креста, когда с окраин донеслось рычание вражеских моторов. Он кинул взгляд на купол церкви, который сверкал новой позолотой. «Огонь! Именем Христа, Господа нашего, товарищи славяне! – скомандовал он в мембраны наушников и осенил себя крестом: - И не славяне тоже», - тут же добавил он, вспомнив про Тевосяна: - За товарища Сталина и Великую Советскую Родину! Не посрамим Отечества!» Последнее он уже хрипел, подражая не то Петру Первому из одноимённого фильма, не то Александру Васильевичу Суворову из фильма «Суворов», не то Михаилу Илларионовичу Кутузову из фильма «Кутузов», которые успел пересмотреть в компании и с девушками до войны. Самоходки тут же принялись палить, но делали это необычайно быстро. С вражеских танков слетали квадратные башни с готическими крестами. Их бронированные корпуса разносило в клочья, но из них почему-то целыми и невредимыми спасались вражеские танкисты с эмблемой черепа и кости на пилотках. Некоторые из них становились на колени или совершали земные поклоны. Облако пламени покрывало этих кающихся фашистов – рвался боекомплект и горючее в баках. Они горели, но даже в таком состоянии продолжали совершать подобие покаянной молитвы.
Хотелось разрушить этот дурацкий сон, но Виктор не мог. Он стал орать «Смерть немецко-фашистским захватчикам!» и почему-то душить в объятиях Хохленко, называя его Попандопуло (по аналогии с забавным бандитом из пьесы «Свадьба в Малиновке»). Но тот очумело отпихивался от него и виновато улыбался. Затем в блестящей лаком машине с орлом и свастикой на капоте подъехал некий человек в сером кителе и фуражке с выгнутой тульёй. Вскинув левую руку, он без посторонней помощи распахнул дверцу и выскочил наружу. На левой стороне груди у него висел чёрно-серебряный крест и какой-то значок, а сквозь пуговицу была продета чёрно-серебряная ленточка. Лицо с усиками и неистово-смеющимися глазами казалось страшно знакомым. Гитлер, мама родная… Хотелось скомандовать Хохленко «газ!», чтобы раздавить этого поганца, но язык прилип к нёбу. Хлопнув свою левую коленку, «бесноватый фюрер» критически осмотрел свои пылающие боевые машины. «Пфруй, ферфлюхт! – заявил он брезгливо, пнув лакированным штиблетом одного из обгоревших, мёртвых танкистов СС. – Шайз! Я стал невысокий мнений об арийский раса. Они не мочь воевать, когда фюрер не выступапайт перед ним с речам и не приезжайт на фронт., - оборотившись к СУ-85, крикнул Виктору: - Пусть храбрый русски командир выходить ко мне! Я будет награждать его орден Железный Крест! Это есть корошо, когда враг такой храбрый». В его маленькой руке мановением волшебства появилась коробочка чёрного бархата. Но Виктор, что не мог оторваться от Хохленко, поразился другому. Вместо немецкого водителя за рулём «даймлер-бенц» сидел майор Груздев. Из-под мешковатого, распахнутого на груди комбинезона на гимнастёрке чётко вырисовывался уже прилаженный Железный крест. Широкая физиономия майора довольно ухмылялась. «Слышь, капитан! Вылазь, кому говорят, из своей бандуры! - заорал он, призывно махнув ручищей. – А то все награды профигачишь. Фюреру ты понравился, сукой буду. Он так мне и говорит…» Тут он что-то присоветовал фюреру. Тот, улыбаясь своим неприятным лицом, пошёл прямо на Виктора. На вытянутой руке он держал коробочку с наградой. Виктору внезапно захотелось пойти ему навстречу . Отдирая от себя Хохленко, который что-то вещал про солдатский долг, штрафную и товарища Сталина, он достал руками верхний люк. Оторвал его со скрежетом и болтами, выбросил наружу. Высунулся по грудь.
Лучше бы он этого не делал. Через площадь от яблоневых деревьев, высоко поднимая ноги в начищенных сапогах, маршировал Иванов. Его синевато-зелёные глаза весело светились, а усики подпрыгивали в такт шагам. За ним семенила босыми, потрескавшимися ногами красавица-молодка по имени Настасья. В руках её, крепких и загорелых, был ухват. Глаза, обведённые усталостью, лучились то ли ненавистью, то ли презрением. «Я ведь полюбила тебя, командир! – внезапно крикнула он Виктору. – А ты… Каким гадом оказался! А ну, марш в особый отдел! – внезапно приказала она детям. Сашка и Оксанка, что шли следом с иконами, в чистых белоснежных рубахах, стелющихся по земле, и не думали идти к особистам. «Не хватало, чтобы тоже изменниками стали! Вот придёт отец из плена – мигом ухи вам…» А с противоположной стороны шла старуха в синем домотканом платье, повязанная платочком. Она крестила пространство над головой Виктора и одобрительно улыбалась ему своим коричневым, морщинистым лицом. «Крепись, соколик! Праматерь Всего Сущего, Пресвятая Дева София, послала меня оберегать тебя, - проговорила она необычайно громко. – И Архистратига Михаила…» Он тут же увидал над собой юношу в доспехах, с золотисто-синим сиянием вокруг головы, что называлось по-православному нимбом. Из руки его било пламя в форме меча.
Внезапно по площади скользнула овальная тень. Фюрер присел и выронил коробочку. При этом почему-то стал креститься не по-нашему, с лева – направо. Старуха произнесла «свят-свят» и «изыйди, сатана». После этого Гитлер стремглав бросился к своей лакированной машине с Груздевым. Юноша с огненным мечом стал замахиваться на круглую серебристую «юлу», которая на поверку оказалась довольно большой. Быстро снизившись, она повисла над церковным куполом. Затем рванула дальше, на запад – с бешеной скоростью…
…Виктор разомкнул непослушные веки. Землянка, в которой он себя обнаружил, освещалась германской карбидной лампой на столе, что стоял в дальнем углу. Выход и по совместительству вход был завешан пятнистой плащ-палаткой. В правом углу на аккуратной вешалке, выполненной из берёзового дерева, висели офицерские плащи с прелинами, с одной или двумя звёздочками на серебристых погонах. В специальных нишах, прорубленных в брёвнах, виднелись бутылки с увеселительным, пачки галет, сыр и ветчина, нарезанные дольками, в прозрачных полиэтиленовых упаковках, плоские банки из-под сардин. В отдельной нише вытянулась канистра с синевато-жёлтой этикеткой, заполненная прованским маслом.
Лампа на столе светила слишком ярко. Виктор со сна не мог рассмотреть расположившегося на стуле человека. Лишь смутный силуэт в голубовато-сером, с серебристыми бликами на плечах подсказывал, что это «Федот да не тот». Мысль, что он угодил к немцам, как громом поразила его. Ошарашенный (он лежал на полу, прислонённый к бревенчатой стене, с туго перетянутыми руками и ногами), он тут же ощутил на животе пустую, распахнутую кобуру.
- Вот сволочи, - процедил он. – Похитили, значит.
- Не надо так драматизировать, товарищ капитан… как есть… о, товарищ Померанцев Виктор Павлович, - заговорил противный, но излишне любезный мужчина. – Вы действительно оказаться в германский плен. Ви это прекрасно понимайт. Это отшень важно. От ваш поведений будет зависеть ваш дальнейший судьба. Ви это понимайт, товарищ Померанцев? Ферштейн?