- Вы хотите – я могу поймать московское радио? – участливо предложил он. – Послушаете русские песни. Сегодня транслируют второй акт – пьеса «Фронт» театра Красной армии. Автор, если не ошибаюсь, Константин Симонов. Желаете?
- Слушай, рот закрой, - нехотя процедил Виктор, удерживаясь, чтобы плюнуть. – Театрал херов… А то сейчас блевать начну от твоих речей.
- Давайте знакомиться, товарищ Померанцев, - продолжил немец, как ни в чём не бывало. – Обер-лейтенант Ригель. Соответствует званию старший лейтенант Красной армии.
Он, наконец, выступил из света. Виктор с удивлением отметил, что перед ним стоит совершенный юнец. Голову с русым пробором, что был нерушим как каменный, этот «ариец» уверенно держал на длинной шее, которую поддерживал чёрного бархата отложенный воротник с серебристо-красными «катушками». Грудь под идеально сшитым френчем была украшена лишь красно-белой косой ленточкой какого-то ордена. Крылья галифе, что были подшиты замшей для верховой езды, белоснежные края манжет и полоска шейного платка лишь подчёркивали в Ригеле заядлого аккуратиста. (У Виктора это, впрочем, не вызвало ничего, кроме желания плюнуть, которое он тут же подавил.) В этом был, пожалуй, его недостаток. Это внушало к нему лишь отвращение. Участливые серые глаза на румяном лице, правда, внушали невольную симпатию. Но она существовала отдельно от его тела и от его мундира. Руки с тонкими, как у пианиста, пальцами, время от времени совершали плавные движения. Как будто их хозяин и впрямь тщился найти невидимые взору клавиши и как следует нажать на них.
Вскоре ладный германский солдат с массивной кобурой на поясе поставил на березовый стол эмалированную кастрюлю в соломенной оплётке. Из-под крышки струился аппетитный пар. Несло чем-то мясным или колбасным – чёрт их разберёшь. У Виктора набежала в рот предательская слюна. Стала выливаться наружу. Но он усилием воли заглотил её обратно. Не дождетесь, выродки. Солдат тем временем на мгновение замер. Затем, не дожидаясь разрешения, щёлкнул каблуками подкованных сапог (из бревен полетели щепы). Он остался было стоять с прижатыми к бёдрам локтями, но Ригель жестом отправил его наружу.
- Угощайтесь, товарищ Померанцев, - он сделал радушный жест, приоткрыв крышку.
- Ложку сначала положи, - хмыкнул Виктор, ощутив тошнотворный прилив голода. – А потом уже «угощайтесь». Или ты думал я руками из твой кострюльки жрать буду? А потом из мисочки водичку хлебать? На четвереньки встану и хлебать, понимаешь…
- Слушайте, бросьте! Еда это первый человеческий инстинкт. Первый инстинкт, после инстинкта самосохранения, разумеется, - Ригель так приветливо улыбнулся, что Виктору непременно захотелось испортить ему нос. – Еда, желание обладать женщиной или мужчиной, продолжение потомства, преумножение имущества и жажда власти. И, конечно, любовь, как пишут об этом писатели. Такие, как Шиллер и Гёте, Толстой и Достоевский. Но это лишь примитивное, хотя и замаскированное стремление человека подняться над самим собой. Победить страх перед жизнью. Скрасить своё одиночество в этом мире. Таком опасном и непредсказуемом. Вы согласны со мной, товарищ Померанцев? Ведь я процитировал вам то, что заложено в марксистской диалектике. Борьба и единство противоположностей – вот суть…
- Слушай, Ригель-шмигель, не буду я жрать. Понял или не понял? – презрительно сощурился Виктор и тут же пожалел, что назвал немца по фамилии.
- Браво! – хлопнул тот в ладоши. – Вы молодец! Хотел сказать, совсем молодец. Но так по-русски не говорят. Вы отказываетесь есть с завязанными руками. Это похвально! Вы не животное, товарищ Померанцев. Вы настоящий советский человек. Вы мне ещё больше нравитесь.
- Щас язык порву, если не закроешься! – Виктор почти дословно воспроизвёл одного уголовника из детства, которого конвоировали по улице двое милиционеров с наганами.
Он всё сильнее чувствовал к этому немцу странную симпатию, что настораживала и пугала его.
- Грубость украшает солдата. Но я не объект для вашей грубости. Я вам не враг, - сказал Ригель так будто и впрямь хотел подружиться. – Я хочу вам помочь. Ещё раз повторяю, мне не нужны ваши данные о Красной армии. Мне не нужно сделать из вас шпиона. Во-первых, шпионом так не становятся, - ещё участливей улыбнулся он. – Стать шпионом, значит прожить ни одну жизнь. А вы только вступили на этот путь. Кроме того, вы симпатичны мне. Я бы хотел стать вашим другом. Если вы позволите мне, конечно. Я могу надеяться на вас, товарищ? Я могу вас так называть?
- Называй сколько влезет, если из тебя прёт, - вынужденно сломался Виктор. - Тебя ж не переубедить, что я, советский офицер…
Он хотел заметить, что «конь свинье не товарищ», но решил не ронять офицерскую честь.
Внезапно пятнистый полог отогнулся. В землянку стремительно вошёл человек в кожаном плаще и высокой фуражке. В красных петлицах блеснули золотистые ветви. Скрытые под сенью козырька глаза были не видны. Этот высокий чин даже не посмотрел на него. Он стал отрывисто и жёстко говорить с Ригелем. Тому вскоре ничего не осталось сделать, как принять положение «смирно», оттопырив локти, и отдать через полог какое-то распоряжение, не требующее отлагательств. Тут же двое солдат подошли к Виктору и одним рывком вскинули его на ноги. Как и следовало ожидать, они потащили его к выходу.
- Я сожалею, но я вынужден. Это приказ, - только и смог вымолвить обер-лейтенант, но тут же замолчал. Надо полагать, под взглядом своего начальника.
Чувствуя нехорошее, Виктор сделал попытку сопротивляться, но ему тут же загнули руки к лопаткам. Его вывели по бревенчатым ступенькам, посыпанным опилками, наверх. На поляне, огороженной колючей проволокой, стояло нес колько машин, среди которых он заметил ВАЗ АА, ЗИС-5, «студебеккер» и германский трёхтонный «опель-блитц». Всё пространство было покрыто соснами и усыпано рыжими хвойными иглами. Ни слова ни говоря, Виктора толкнули к одному из деревьев. Его поставили лицом к стволу. Один из солдат вытянул его руки вперёд и завязал их ремешком. Второй из них, довольно рослый парень с белёсым пушком на лице, посмотрел ему прямо в глаза с холодной решимостью. «Рот фронт», - внезапно прошептал он, когда первый забухал сапогами от дерева. Лучше б он этого не делал. Потому что тут же, без всяких изменений, этот фриц достал из кобуры на животе «Люгер». Отошёл вслед за своим товарищем назад, где шумно оттянул на себя затворную раму.
- Ах ты, гад! Совестливый, значит… Ты себя пожалей, а не меня! – выкрикнул Виктор, но тут же подумал: «Господи, если Ты есть! Помоги…»
Выстрел блеснул и грохнул так, что на мгновение он перестал видеть и слышать. Сверху на волосы посыпалась сбитая пулей кора. Ему даже показалось, что пуля шевельнула волосы. Но ничего – стерпел. Раздался ещё выстрел и ещё. Но голова уже ничего не соображало. Уши и заполнило ватой, будто при нём никогда не стреляли вовсе. Но эта была другая вата. Она была серая и тяжёлая; вязкая, как глина. Она прорывалась через уши, но главным образом через лоб и заползала в мозг, делая из него ручное, послушное им существо.