Это он, орёлик, зря, с досадой подумал Васька. Вот за это я ему башку оторву, но уже потом. Не после войны, конечно.
- Shvaigen, Verfluht! Ausvaise, Shneller! – повысил голос немец, побелев от напряжения и подступающей ярости. – Документ, живо показайт!
Руку он всё ещё держал на клапане, будто кого-то и чего-то опасаясь.
У Семельченко не было никаких документов. В этом и состоял смысл мероприятия: пройти по городу и не быть задержанным. Если мужчина крепкой наружности или юноша призывного возраста попадались на глаза патрулю, их немедленно останавливали и проверяли документы. Если документы были не в порядке или просто вызывали подозрение, равно как внешность и поведение, то их обладателя немедленно арестовывали и допрашивали в хипо-полиции или ГФП. Если «материал» был никчёмный, то есть не представлял никакого оперативного или «активного» интереса», задержанного ждала незавидная участь. Его или её обычно расстреливали за городом, приказав предварительно вырыть для себя и других бедолаг могилу. Могли отправить в концентрационный лагерь, что был неподалёку от всех крупных населённых пунктов областного или краевого значения. Там «объект» или «материал» подвергался «фильтровке» со стороны двух разведорганов третьего рейха: СД и Абвера.
Вариантов решения такой судьбы становилось больше, но все они являлись неутешительными.
…Семельченко быстро отыскал выход. Он медленно, чтобы не спровоцировать немца, вынул из внутреннего кармана какой-то листок и развернул его перед лицом офицера. Тот на мгновение опешил. Он простоял несколько минут без движения, лишь шевеля губами. Семельченко учтиво кивнул и спрятал листик снова в карман. Затем он, не торопясь, нырнул в толпу, что шумела вокруг торговых рядов, и был таков. Даже Васька потерял его из виду.
Немец тут же пришёл в себя. Он мгновенно вынул из кобуры «Вальтер ПП». Оттянув назад затвор этого маленького удобного пистолета, он стал озираться, как затравленный. (Как будто его со всех сторон обступили «руссиш партизанен», готовые растерзать, или сварить живьём.) Затем, справившись с собой, он позвал двух полицаев, что проходили мимо в патруле. Те мгновенно, согнув спины, оказались рядом. Затаив дыхание, они слушали приказы немца. Но Васька их не слыхал. Он уже был к тому времени в условленном месте перед лотком, где в специальных секциях из фанеры гнездились мешочки с сахарином. (Сахарин обменивали у немцев и, чтобы не было вопросов у полиции, продавец расфасовывал их, таким образом, отсыпав из полиэтиленовых упаковок.) У лотка сидел высокий и крепкий старик, одетый, как и было условлено. Его скуластое, почти без морщин лицо украшала седая бородка-эспаньолка с редкими усами. Старорежимные, белого металла очки с дужками в виде скачущих жеребцов торчали из верхнего кармана, откуда змеилась цепочка, звенья которой представляли собой знаки Зодиака. Старик время от времени зазывал прохожих. Но делал это не просящее и слёзно, а будто одалживал кому-то под солидный процент. Это привлекало даже самых отчаявшихся покупателей без советского гроша в кармане, не говоря уже о синих сотенных или коричневато-бурых оккупационных марок. Они наперебой, отталкивая друг-друга, предлагали ему заместо денег какие-то вещи, как-то старый утюг, спираль или змеевик от самогонного аппарата. Поторговавшись, старик иногда уступал наиболее настырным и нуждающимся, зная наверняка: товар пойдёт по кругу и достанется ему. Сахарин зачастую сбывали за продукты питания, а никто кроме него, прикрывшись разрешением на торговлю, не промышлял на рынке этим товаром.
В указании Центра значилось по объекту, что кроме пароля-отзыва, а также установленных приёмов бесконтактного или контактного обмена информацией, существует условленный сигнал тревоги – канцелярские нарукавники чёрного шёлка. Если таковые окажутся у Ивана Ипполитовича, к нему лучше не соваться.
- …Сахарин есть первейшее средство от скуки и нужды, - нарочито-вежливо, глядя перед собой и кругом живыми, но выцветшими синими глазами, вещал старик. – Главное, что не дорого – по карману не ударит. Состоятельным господам – как выкурить папироску «Месаксуди»…
Услыхав последнее, Цвигун, не медля, подался к нему. Тут же, отпустив своё напряжение, кинул через плечо:
- У вас, милейший, действительно есть хорошие сорта табака? Из дореволюционных запасов?
Глаза старика ещё больше оживились, но он спрятал этот волнующийся блеск за седыми кустистыми бровями:
- Если поскрести по сусекам, сударь мой, то непременно найдётся.
- Когда мне к вам зайти, милейший?
- А завтра поутру, часам к девяти. Как раз начинаю в это время свой промысел, сударь мой.
Цвигун почтительно приподнял шляпу. Затем повернувшись на каблуках через левый бок, он отправился к собору. Это означало следующее: контакт прошёл чисто, наружное наблюдение за собой он не привёл. При этом Васька знал наверняка: пока он задействован в операции, которую будто бы санкционировал сам Шелленберг и сам рейхсфюрер СС Гиммлер, его не тронут. Но это – до первого же провала. До первой неудачи или смены настроения у этих шефов, что вообще его любят менять. С их молчаливого согласия его могут подстеречь и ликвидировать, списав на него, как разоблачённого агента «огэпэу» свои промахи. К этому на всякий случай он всегда себя готовил и старался заранее отработать «уход».
Теперь, когда первая часть контактов с подпольем оказалась выполнена, ему предстояло отработать дублирующую явку. Завтра старик должен будет передать ему устную информацию о месте и времени встречи с представителями штаба. Возможно или скорее всего эти данные окажутся ложными. А как же – тут обижаться нечему. Ибо подполье да и сам Центр так отрабатывает варианты борьбы с «кротами» и «подставами». Но о его прибытии сегодня же поступит информация в штаб городского подполья. Вернее, представителям подпольного горкома ВКП (б). Оттуда же – в УКР СМЕРШ Центрального фронта, а оттуда – в ГУКР СМЕРШ в Москву. Как говорят в конторе – дойдёт по инстанции, не боись.
Побродив от лотка к лотку, он умело изображал то заинтересованного, то скучающего покупателя. Выпив кружку коровьего молока за тридцать советских рублей, он, наконец, зашёл в собор. Попутно задержался на паперти, разговорил одну богомольную старушку. В разговоре с ней он долго и уважительно отзывался о приходском батюшке, которого в глаза не видывал и слыхом об ём не слыхивал. Воображение в нём разыгралось – он взялся изображать вернувшегося белоэмигранта, забывшего о своих корнях: «Матушка-сударыня, ить… Отшень прошу вас мне помотчь отному потьерявшемуся косподину – то есть я…»
Вокруг них всё время вертелся какой-то оборванный шкет. Он закатывал глаза к небу и подозрительно-настойчиво тянул жалостливое: «Дяденьки и тётеньки, подайте сыну расстрелянного большевиками епископа копеечку! Ну, подайте, Христа ради…» Цвигун, не глядючи, сунул ему в грязную ладонь смятую рейхсмарку и вежливо посоветовал «выпасть в осадок». Нехорошее чувство, что его водят, хотя и не плотно, поселилось в нём с этого момента и…