— Ну что вы. Папин предок из первого крестового похода привёз. С целью самозащиты, — проговорила он, выставляя передо мной сплошь раздраконенную чашечку. — Тогда считалось, что сунский пе-тун-тсе не выносит яда, сразу лопается. Куда там: уж сколько я растворимой Мокконы из нее выпила — хоть бы трещинки пошли. Только чуточку смуглей стала.
— Хм, — отозвался я, попивая из полупрозрачного наперстка духовитый настой цвета болотной жижи и покровительственно поглядывая на окрестные физиономии.
Вдруг глаза мои остановились и уперлись в другую пару очей, явно и недвусмысленно человеческую.
На фоне типично итальянского пейзажа провинции Кампанья, что некогда числилась в самых что ни на есть заболоченных и лихорадочных районах, спиной ко всему природному богатству восседал мужчина. Черное с золотом и кружевами облекало его полноватый стан. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались в этом округлом усатом лице с бровями разной высоты, властность до закостенелости, нетерпимость до фанатизма, жестокость до садизма. Я отвел взор — однако глаза, чуть выпуклые, как у жабы, поворачивались следом за мной, как притянутые ниткой. Нечто странное было в его ноге, закинутой за другую…
— Он… он хромой на свою левую. Как дьявол, — неожиданно для себя самого проговорил я.
— Ну, до мессира ему еще расти да расти, — ответила Ялина. — Да вы пейте ваш эспрессо, я и еще налью, пока свежий. С этого зрелища на всех трясовица нападает или природный гипнотизм.
— К-кто он?
— Первопредок. Пожелал остаться безымянным. Это он впервые внедрил здесь агромелиорацию, по образцу ренессансной. По преданию, те из нас, кто уцелел, утопили его в том, что осталось. Но дело было, увы, сделано. Да вы подойдите, не бойтесь. Видите там, на раме, стихи?
Я с трудом поднялся с места — то ли непривычный костюм мешал, то ли я перебрал местного кофеина.
— Это старинное письмо.
— Перевести сумеете?
— Ага. Археолог всё-таки.
И я кое-как прочел:
— Вот с того и начался наш проклятый семейный рок, — вздохнула Ялина. — Говорят, что портрет сделан самим Гольбейном или Рейнольдсом — хотя какой черт принес их в наши земли, никто не может объяснить сколько-нибудь вразумительно, — сказала Ялина с очень трезвой интонацией, — должно быть, отец Брауни пригласил или папа Конан Дойл. У последнего в роду отменные художники были. Граверы, карикатуристы и акварелисты, однако…
— Так это вы, что ли, двенадцатый наследник?
— Ну да. Но четко женского пола. Поэтому-то мы с папой и решили, что в пару мне сгодится хозяин, а не хозяйка.
— Очень спасибо, — поклонился я.
— Ну, а теперь вы готовы?
— К чему?
— Судить состязание Символов Года.
— Да вроде бы, — я обреченно вздохнул. Навязалась же на меня эта ситуация!
Мы спустились в холл. Здесь уже всё переменилось: кресла вынесли, коня удалили, но Багник стоял в самой гуще некоего многообразного народа. Определить всех этих персон я затруднился, потому что при моем появлении толпа раздалась в стороны и пропустила нас обоих в центр, где уже было отгорожено нечто вроде арены.
А на противоположных углах этого квадрата стояли противники.
Гелена в ее первозданном виде — символ прошедшего года, посвященного Черному Тигру.
И ненатурально большой заяц-беляк, хищно оскаливший оба передних резца.
— Год Зайца, — пробормотал я, обернувшись к девушке. — Правильно? А чего они не поделили-то?
— Год не только Зайца или там Кролика, — ответила она, — но и Кота. А мама ведь большая кошка, понимаешь это?
— Ну пускай. Если одолеет заяц, тогда что?
— Заяц сухие просторы любит. Леса лиственные и светлые, а не хвойные и мрачные. А багны, дрягвы, аржавины и прочее в том же духе лютой ненавистью ненавидит.
— Между прочим, — встрял из-за спины наш тощий дедушка Мороз, — наши родимые болота в пятнадцать раз больше оксигена выделяют, чем лес. Прямо Амазонка всеевропейская. И эти… парниковые газы ажно живьем заглатывают.
— Какой ты, дед, ученый, — ответил я, слегка над ним подшучивая. — В телевизор, наверное, каждый день глядишься?
— Нет у нас телевизора, — ответил он. — Мы к нему беспроводной интернет прошлого года подключили и уже туда оченята пялим.
— Но к делу, — снова заговорила моя нареченная. — Если моя матушка победит — наше царство укрепится, умножится и расцветет. Жизнью наполнится, а не только смертью.