Опилки, и те гляделись ярким, раззадоренным солнцем песком, что так часто пробует морская волна на вкус. Интересно, каково оно ей, по нраву ли?
Лёд, залитый лаком талой воды, причудливо толкует розовую пастилу облаков. Через него они угадываются скорее, нежели если смотреть на небо открыто, не таясь. В зачёт их скромности идут и серость, едва тронутая перламутром, и сырость под ногами, коей они повсегда — причина. Одни они…
Осень — время оставшихся дома птиц и дней в линейку дождя. Вонзаясь в стылую уже, дремлющую округу, вострые его стрелы находят сырые ещё, словно глиняные блюда мишеней, даже не гладя на них, у самой земли. И, — о, сколь точны они! Жаль, после ни за что не отыскать тех стрел. А то б… Впрочем, к чему?.. Лишнее.
Ножны, как бы ни были хороши, и те — лишь повод обнажить меч.
У каждого свой путь
Несётся округа вверх, снегопад ей навстречу. У каждого свой путь.
Мокрым сахаром — серый лёд на пруду. Так и хочется попить через него, как бывало в детстве, чаю с блюдечка. Берёшь, эдак, кусочек рафинаду, и, не дожидаясь, покуда он даст сладкий сиропчик, подтаяв снизу, тянешь через него коричневую заварку, ну, а там уж, когда его осталось с горошину, «хрум!» — и нет его. Вку-у-у-усно! Бабушка, хотя и хмурится: «Не шкворчи! Веди себя прилично!»— да понимает, какое это удовольствие. Маленькая невинная детская радость.
Шепелявит Морзянка со стороны птичьей кормушки: «С… с… с..»16
Снег парит над крышей, словно дым над трубой, — то ветер играет сам с собой, за неимением — с кем. Метель швыряет горсти снежного песка в окошко, тоже зовёт пошалить. И вышли б, страсть как хочется, да не в чем, — валенки сохнут у печки, а на мокрые кусочки разноцветной коры подле них с варежек капает снежный сок.
Настроенный на самое нижнее «до», гудит пробитый копьём молнии дуб. Не так больно, как обидно ему, — жил-жил, и на тебе, минувшим летом, — в один момент, надвое, с головы до пят. В чём ещё держится его железная душа…
Где-то там в темноте, кровавые хлопья растерзанного боярышника пачкают наст.
Метель уверенным учительским почерком указывает на неровности линий судьбы и сглаживает те, что навеяла сама природа. Она к ней более, чем добра. Кажется так.
Несётся округа наверх, снегопад ей навстречу. У каждого свой путь.
Снежинок звездопад
Стучат птицы по рассыпанным на подоконнике крошкам, будто вбивают мелкие гвоздики с краю подошвы зимы. В одиночку, попарно и по очереди, ссорясь попутно или с явным намерением повздорить.
Дятлы, синицы, поползни, воробьи… Глядишь на них со стеснённым сердцем и бормочешь:
— Кушайте, кушайте, кушайте! — Только чтобы не замёрзли…
— Ну и куда ты? Я б и сам съел!
— Мы в тепле, а они на морозе!
— Да, ладно тебе! Как они тут без тебя-то жили? Не все померли, небось?
— Без меня — не знаю, а при мне не надо. Я, как увижу озябшую птичку, мне плакать хочется. Пусть живут.
— Ну, пускай, коли тебе так хочется.
— Очень хочется, очень! И… можно я возьму ещё во-он тот кусочек?
— Бери, что ж с тобой делать… егоза!
Серый дятел с пеплом на вечных сединах всё же по-большей части зелен, нежели сед. Пёстрый как бы только что из пекарни, выпачкан в муке, и алое пятнышко на затылке — словно щёгольский бант, стянувший волосы.
Синицы цвета оливок или, скорее, оттенка горчишного семечка.
Поползни, словно вымоченные наполовину в краске глубин океанских вод, причём манишка подозрительно чиста, а нижняя юбка, либо штанишки, — кому чего положено! — срисованы с наряда дрозда.
Серый дятел первым отвалился от накрытого стола, и скучая принялся ощипывать оконную раму, в поисках заснувших мух для баловства, на закуску, не иначе.
— Затопишь печку?
— Тебе холодно?
— Да нет, скоро стемнеет и птицы уснут на чердаке, а труба-то ледяная, плохо им будет ночью, озябнут и станут дрожать.
— Это после твоих-то разносолов и замёрзнут?!
— Ну, пожалуйста! Тебе что, трудно?
— Отчего трудно? Затоплю, пожалуй.
Звездопад снежинок. Так славно подставить ему навстречу лицо, и долго глядеть наверх, представляя, что летишь.
Только вот, если знаешь, что рядом те, кому холодно, пусть и не по твоей вине… то уж ни за что не воспарить из-за тяжести на сердце.