Как видно, кружил снегопад всю ночь, гремел коклюшками веток, расстарался, вот к утру и поспел. И глядя на плоды его усердия, сбитый с толку от восторга, просматриваешь округу, присматриваешься, но не столь перед собой, как кругом, не смея тронуть поступью чистоты выбеленных снегом покоев, белой шерсти ковров… Да что поступь! — взглянуть решаешься не враз, опасаясь нарушить совершенство линий, плавность очертаний. Кажется, — тронь, по-любому испортишь, и не поправить после.
Так и верно, что не сделаешь, как было! Куда там! Откуда набраться столь ловкости, умения, чувства, чтобы не то любой прелести дать заиграть иными, по-новому красками, но подчеркнуть обаяние всякой червоточины, каждой веточки, обкусанной косулей, недавно простывшему следу лисицы, едва заметной тропке, натоптанной мышью из сугроба в сугроб… Ей-то оно не по колено, не по пояс, а хорошо, коли когда в прыгнет повыше своей головы, дабы согреться, а заодно разглядеть белый-то свет, над белым до крайности полем.
И пускай потеплеет, и кружево, ветшая на глазах, растеряет некую часть узора. Оно было уже, и был он — счастливый случай застать его в полной силе, разделить радость непрочной, непорочной, вечно меняющейся красы.
Правда
— Не клади два гриба в одну ложку, до рта не донесёшь ни единого, растеряешь по дороге. — Любила говаривать моя тётушка, с лукавой улыбкой человека, который хорошо знает, о чём говорит.
Зимний день простодушно моргает ресницами, пылит с них снегом. Оседает он в складках древесной коры, на стволах, что стоят подбоченясь или радушно разведя руки ветвей. Всему находится своё место. Всем.
Посыпав голову пеплом снежинок, одинокий куст калины раскачивался из стороны в сторону, мешая ветру делать своё дело, задерживал его, хватаясь за скользкую позёмку, будто намокшую от снега полу кафтана, приставал с разговорами про былое, али про быль. Да отличимо ли одно от другого?
— Помнится, у бабушки в деревне над дверью висели связки мелких букетов калины. И всякий раз, выходя из хаты за чем-нибудь, она срывала одну ягодку и отправляла её в рот, а я всё спрашивала: «Бабушка, зачем ты их ешь, ягоды эти? Ведь горькие они, сил нет!» На что бабушка отвечала каждый раз одно и тоже: «Это горе горькое, а калина, она сладкая, да не любому её сладость даётся познать, и не враз. На то время нужно, бывает — годы, а иному и жизни не хватит, дабы разобраться, что от чего горчит».
— Ну, так и правда же!
— Что именно?
— Да что горькие те ягоды! Я вот когда впервые их увидала, ну, думаю — красивые, сладкие, должно! С сахаром смешала, попробовала и выплюнула, решила, что перепутала, соли заместо сахару добавила!
— А… Ну, значит, мала ещё, не клюнула тебя покамест судьба в больное, не отняла любимое. Тешься неведением своим, покуда можешь. Только, не приведи Господь, придёт твой черёд, тогда уж и вспомнишь меня, да поймёшь, так ли уж горька ягода калина, как казалось…
Словно откровению, мы радуемся проблеску истины. Озарённые её очевидностью и простотой, тут же, неловкие до наивности, теряем суть, просыпаем соль, и легко миримся с этим. Ибо — довольно и того, что всё — правда, а уж спросится с нас, столь малое, — просто верить в то, что она где-нибудь, да есть.
Тот, кто пережил войну…
Нарезая булку к новогоднему застолью, на меня вдруг дохнуло запахом, забытым давно. То вспомнился аромат бабушкиной хлебницы, с едва заметной сыростью, или, скорее, — полный лёгкой кислинки ветерок. Хлебу было тесно, и едва приоткрывали дверцу, спёртый воздух его темницы спешил вырваться наружу. Хлеб доставали бережно, нарезали с удовольствием, толстыми ломтями, улыбаясь при этом нежно, не дозволяя упасть мимо ни единой крошке. Тот, кто пережил войну, знает цену хлебу.
— Ты почему без хлеба? — Беспокоится бабушка, и придвигает тарелку с красиво разложенными кусочками ближе ко мне. Серый хлеб, непринуждённый, как обронённый строй костяшек домино, лежит справа, на самом краю тарелки, преступно соря зёрнами тмина, примостилось несколько ломтиков «Бородинского», а левая часть, выложенная прозрачными почти лепестками булки, похожа на цветок белой хризантемы.