…Платьем Фриды и всякой грязной работой занимались две юные девушки Мона и Грета. Не зная, как развлечь себя в одиночестве, Анна присматривалась к ним; хотелось бы поболтать с ними как с Амалией, пошептаться в отсутствие Фриды за занавеской, отделявшей угол камеристки… Но, казалось, девушки заняты чем-то важным, да и простоты отношений с ними, как с Амалией, возникнуть уже не могло. Иногда ловила взгляд беленькой Моны, любопытный и точно испуганный. А потом появлялась Фрида или Эрик…
…Он приходил почти каждый день, выгонял прислугу из комнаты; садил Анну на колени. Эрик любил вспоминать детство; слушая его, Анна едва не плакала…
…Эрик был в семье младшим и любимым у отца; Марк и Гертруда ему завидовали, даже били, – они росли почти сиротами, а у него была мать. Потом она тоже умерла, но он уже стал рыцарем, и мог защитить себя. Гертруда и Марк оклеветали его перед отцом, – он оставил состояние старшему сыну…
Влив порцию яда в сердце Анны, Эрик исчезал, оставив её потрясённой: как же не разглядела коварства в бывшем суженом? Что с ней сталось бы с ней, если б не Эрик?.. Росла обида на того, кто не мог уже оправдаться, а, меж тем, страх пред Эриком, безотчётный и необъяснимый, не исчезал. Он оставался таким же, как его замок, как море за окном, – холодным и таинственным, чья разгадка должна быть ужасна, и уж лучше не знать её вовсе. А воспоминания другим днём продолжались:
–…Мой бедный отец… Он был благороднейшим человеком Германии; в его жилах текла кровь саксонских королей. Он был горд, и потому лишь отказал Марку в благословлении. Ты удивлена? Разве Марк не говорил тебе об этом?.. Ну да, иначе ты бы не поехала с ним… Пусть Бог простит грехи моему брату…
Последний, тонко рассчитанный удар огненной стрелой выжег остатки прежней любви. Эрик же отныне являлся ей, если не сердечным другом ещё, но уже спасителем. В голосе его звучала такая завораживающая сила, – Анна не могла ей противиться. Меж тем страх не отступал, а она уже корила себя за него, и неумение быть ласковой…
Отвлекая Эрика от печальных мыслей о прошлом, Анна пыталась рассказать ему о своей жизни, – он слушал рассеяно, иной раз и зевал, затем продолжал свою речь. Ей казалось, она худо говорит по-немецки, не понимает Эрик её…
Анну пугала и внезапная пылкость его, и холодность. Рассказывать о море он не мог спокойно; однажды вдруг больно схватил Анну за руку, потащил к окну; резко рванул ставню. Осколки наледи с подоконника посыпались на босые ноги, ветер с солёными жгучими искрами рванул волосы; она даже не успела прикрыть голые руки. Эрик же хохотал дико, и страшен он был сейчас как бурная стихия за окном.
– Смотри, смотри! Вот где красота, вот где могущество! Трусливы те, кто не ступал на палубу корабля, кто не выходил в открытое море! Только там настоящая жизнь, там я и смерть найду!..
…Эрик не замечал, что она зябнет в тонких, с открытой шеей, платьях, в которые он велел одевать её. Внизу давно не пировали, в спальне жгли огонь только утром; каменные стены едва прогревались к полудню. Эрик уходил, она заворачивалась в меховой плащ, накрывалась с головой в постели. Чувствуя себя безнадёжно одинокой, уходила мыслями в далёкое прошлое.
…Меж тем, Эрику вошло в голову учить Анну немецкой грамоте; велел принести толстую пыльную книгу с обложкой изъеденной мышами… Показывал чётко выведенные чёрные буквы, – Анне казалось, они похожи какая на Фриду, какая на Гертруду. Перо едва держалось в испачканных чернилами пальцах; Эрик вновь и вновь заставлял её повторять слова; неудачно произнесённое вызывало у него глумливый смех. Каждая ошибка точно радовала его, он топал ногами, выкрикивал непонятные слова и убегал.
…Эрик появлялся всё реже, страсть его утихла; глядел теперь на неё рассеяно, движения стали небрежны и ленивы как у наевшегося кота.
Анну его холодность мало тревожила; обаяние спасителя мало по малу рассеивалось, а к её сердцу он не искал пути. Редкие минуты полного одиночества даже радовали, – она могла спокойно посидеть у окна, вглядываясь сквозь цветные камушки в снежную даль. В деревне курились дымки, – пусть Амалии будет тепло с её возлюбленным. А ей зима в чужой стране казалась нескончаемой, – не могло быть и речи о зимних забавах и заботах, наполнявших жизнь в Синем урочище. Здесь зима несла лишь стужу, проникавшую в души живущих здесь… А ей всё чаще приходили мысли о дороге домой; лишь тепла бы дождаться… И кому она может довериться здесь?..
…Девушки, прибрав одежду Фриды, собрались уходить. Мона задержалась, отправив Грету вперёд. Бросив на Анну любопытный и точно виноватый взгляд, решилась подойти, низко поклонившись: