И вновь я был вынужден в силу своего изначального призвания стать соучастником запретных действий. Охотно сознаюсь: в первый и последний раз я получил от этого истинное наслаждение. Это, разумеется, ничуть не помешало мне с трепетом в сердце ждать, как отреагирует на наш поступок хозяин. Тот, очевидно, уже проанализировал последствия вероятного поражения. И, как многие в то время прикинулся глухим. Но вслед за ним в зале появился и Шмидт Пробор; он стукнул о паркет прикладом карабина и, срываясь на визг, прокричал: «А ну живо слезай, гнида вшивая, — живо, говорю тебе, живо!»
Эмиль отважился двумя пальцами правой руки взять еще один унылый аккорд. Потом не торопясь прикрыл крышку. Вероятно, он ожидал, что после словесного оскорбления последует традиционный удар сапогом. Однако и тот, и другой лишь молча вышли из зала. Я снова остался один. До освобождения французов из плена. Мне было приятно сознавать, что рядом со мной находится Эмиль. Шмидт Пробор, по всей видимости, умолчал о том инциденте.
В один из последних дней войны крышу над эстрадой разворотило осколками снаряда. Дождь хлестал мне прямо под ноги. Я опасался за сохранность лака и вскоре убедился, что не напрасно. К счастью, облупилась только нижняя часть боковой стенки, что не очень бросалось в глаза.
Во всяком случае, человек, вновь обнаруживший меня как раз в поворотный момент европейской истории, не обратил на повреждение никакого внимания. Этим человеком оказался солдат в землисто-бурой гимнастерке, наполнивший зал крепким запахом махорки; подойдя к сцене, он ловко перемахнул через ее край и сразу навязал мне свое желание. Начало далось мне нелегко. Славянский ритм и интонация были мне непривычны, и то, что, вероятно, представляло собой всего-то простую народную песню, доставляло мне неожиданные трудности. При этом я чувствовал: привыкать придется. И, вероятно, надолго. Как же я был удивлен, когда довольно умелые пальцы начали извлекать из меня известные, даже весьма известные звуки. Он наигрывал на мне песенку о некой Лили Марлин, столь же грубую и пошлую мелодически, сколь груб и убог ее текст. Правда, слов солдат не знал. Вступление он проиграл осторожно, как бы на ощупь, но постепенно ускорил темп и, когда наконец заиграл в полную силу, уверенно ведя мелодическую линию, был остановлен резким окриком воинской команды. Мне жаль было вот так вдруг с ним расставаться, хотя он и был большим дилетантом. Как бы там ни было, я пережил это расставание без особой боли. Только черви еще долгое время проявляли энтузиазм, что лишний раз показывало, каким непритязательным вкусом они были наделены.
И вот настало бурное время. Мной завладела молодежь. Точнее, те, кто остался в живых. Стремясь наверстать упущенное, они веселились на все лады: каждый вечер пели и играли, по субботам и воскресеньям танцевали и никак не могли насытиться производимой с моей помощью музыкой. Хозяин гостиницы не взимал с них никакой платы, более того — совершенно отрекся от меня. Когда однажды в зале снова появился Шмидт Пробор, исхудалый и оборванный, до срока отпущенный из Бауценской тюрьмы по состоянию здоровья, хозяин отвел его в сторонку, указал на меня и приглушенно прошептал: «Мы с тобой знать ничего не знаем. Вообще не имеем ни малейшего понятия. Когда мы сюда переехали, штуковина эта уже здесь стояла. Так что мы с тобой ни при чем, понял, да?»
Шмидт Пробор туповато посмотрел на меня и утвердительным кивком одобрил решение хозяина.
Это происшествие не очень-то меня удивило. Чего же еще можно было ожидать от таких людей? Но оно привело к результатам, речь о которых пойдет ниже.
Поначалу я пользовался значительным и неизменным вниманием. После грубых тычков юных фей я отдыхал под искусными пальцами кантора. Некоторые же девочки довольно быстро преуспели в занятиях, пользуясь видавшим виды, вконец истрепанным самоучителем. В основном это были дети крестьян и живших в деревне рабочих близлежащей лесопильни. Новые времена, новые песни! Я помогал молодежи обрести уверенность в себе и утвердился в прежних правах в составе эстрадного оркестра. Но их в скором времени стал ущемлять сиплый саксофон, на котором играл живучий, как феникс, Шмидт Пробор. Он совершенно оттеснил меня на задний план, постоянно ведя партию соло и неизменно срывая аплодисменты, мне же была отведена роль мальчика на побегушках. Проглотив эту горькую пилюлю судьбы, я изведал чувство сродни тому, что испытывает человек, оказавшийся вдруг на больничной койке: тогда только он начинает осознавать, как все-таки прекрасно быть здоровым и нужным.