— Половина двенадцатого? — Я просыпаюсь, я вскакиваю и хлопаю себя ладонью по лбу. — Половина двенадцатого! Но ведь мне надо…
Да нет. Ничего мне не надо. У меня сегодня вторая смена. Я просил Ульрику разбудить меня в половине двенадцатого, но спешить пока некуда. Расслабившись, я откидываюсь на подушку. Уф, как это здорово!
— Можешь еще полежать, — говорит Ульрика. — Картошку я уже поставила.
— Чего ж ты меня тогда будишь?
— Сам ведь просил. И потом, мне просто стало скучно.
Ей скучно! Очень на нее похоже. Сначала она два дня провалялась в постели с ангиной. Теперь она выздоровела, но в школу ее еще не выписали. Несмотря на это, она по-прежнему встает в половине седьмого, немножко почитает, послушает пластинки, наконец, поиграет даже в куклы. Но вот вся программа исчерпана, теперь доходит дело и до меня.
— Ну, дочка! — говорю я. — И сладко же я спал.
— А тебе какой-то сон снился. Рассказывай, что ты видел во сне?
— Чепуха! Что я такого мог видеть! Не помню. Совсем не помню. Я же спал.
— Ты поднимал правую руку, — настаивает Ульрика, — и шептал что-то, но я не разобрала что. И глазами вертел.
— Глазами вертел? Ну, это ты завралась. Они же закрыты были.
— Вертел, все равно вертел! Я сама видела.
Поди докажи ей, если моя дочка видела сама!
— Ладно, — отвечаю я, — будь по-твоему, не хочется мне с тобой спорить.
Но я и вправду не мог вспомнить, что мне такое привиделось.
— Думай, думай! Вспоминай! И лицо у тебя под конец было такое, как будто ты только что сделал какую-то колоссальную глупость. Как будто тебя на чем-то застукали.
Значит, застукали. Каково человеку услышать вдруг этакое. Вот что бывает, когда дочка видит, как ты спишь.
— Ты мне смотри, — говорю я, — как бы у тебя на кухне какой глупости не вышло. Например, картошка не сгорела бы.
Ха! Таким вопросом Ульрику не смутишь. Она поставила будильник. Пройдет еще по крайней мере полчаса, пока картошка сварится. Времени вполне хватит, чтобы рассказать сон.
— Только сначала встань, — говорит Ульрика голосом своей мамы. — Поднимайся, умывайся, одевайся. Когда начнешь бриться — сразу все вспомнишь. Я подожду тебя в гостиной. И потом ванну вымой, слышишь!
Куда несчастному отцу деваться? Поднимаюсь, моюсь, одеваюсь. Пока скребу бритвой свой подбородок, я все ломаю голову над тем, что бы мне такое рассказать дочери. Придумать что-нибудь? Но я же не писатель. Я спал как убитый. И только в последний момент перед глазами моими всплыло что-то белое.
— Снег, — говорит Ульрика, когда я сообщаю ей об этом, войдя в комнату. — Или целый снеговик.
— Нет, — отвечаю я, — это белое двигалось.
— Тогда белый медведь.
— Чепуха, разве белые медведи блеют?
— Очень просто, — заявляет мудрый ребенок. — Белое, блеет: коза.
— Может быть.
— Старая или молодая коза?
— Средних лет, — отвечаю я, к своему собственному удивлению. — Живот у нее слева толще, чем справа. Совсем как у нашей Греты.
— Греты?
— Да, дома, у дедушки с бабушкой, в деревне. Мне было тогда двенадцать лет, и…
— …И была война, — доканчивает Ульрика.
Я уже не раз рассказывал ей в подходящих случаях об этом времени. Поэтому кое в чем она уже разбирается.
— Ну дальше, — торопит она меня. — Так что с этой Гретой?
— Что с ней? — И тут меня озарило. Я вспомнил сразу все.
— Это было во дворе, — начинаю я. — Дедушка ругался, бабушка плакала, а я стоял в дверях и тоже корчил кислую рожу.
— А коза?
— Она не хотела лезть в тележку.
— В какую тележку?
— Это была такая небольшая тележка нашего соседа Симманга. Бабушка всегда брала ее у него, потому что у Греты была дурацкая привычка вдруг останавливаться посреди дороги. Встанет как вкопанная, и ни палкой, ни лаской с места ее не сдвинешь. Но ведь ее приходилось регулярно водить к козлу.
— К какому козлу? — спрашивает Ульрика быстро.
Да, этот вопрос надо было предвидеть. Ульрику на мякине не проведешь. Она хочет все знать в точности и не отстанет, пока не поймет.
— Видишь ли, как бывает, — объясняю я. — Коза — это коза, правда. Но только пока дает молоко. Молоко она дает, если у нее есть козлята. А козлята появляются только в том случае, если, понимаешь…
— Она была у козла, — говорит Ульрика. — Это ясно.
— Да, — облегченно вздыхаю я. — А козел был в деревне, где школа, у человека по имени Натуш, он был инвалидом еще с первой мировой войны. Добираться туда километра три. И, так как благородная бородатая особа умела неподражаемо мекать, но двигаться с места не желала, ее приходилось возить. Рано утром, между семью и восемью. Бабушка делала все самые важные вещи именно утром, между семью и восемью часами. А поскольку мой дедушка старался не вникать в козьи проблемы, хотя он с удовольствием сдабривал свою кашу щедрой порцией молока, в строку шел я.