Не поддавшись на его последнюю шпильку, я чинно отложил краюху хлеба, приложил левую руку к груди, правую выставил ладонью вперед, и, как на проповеди, молвил:
— Первый грех — смертоубийство. Своими руками кого лишить жизни — значит волю Создателя оспорить. Только Он право имеет давать жизнь и забирать ее. Второй грех — подстрекательство. Покусившись на планы Господа, проклят будешь, как не смирившийся, будь ты самоубийцей, или же мятежником, или же доведешь до самоубийства или убийства. Не свершив же во имя долга, а супротив — будешь грешен третьим грехом, будь ты на службе или в супружестве. Жена должна быть под мужем, а солдат под офицером. Далее, — продолжал я, проигнорировав насмешливое покашливание спутника, — четвертый грех. Жадность, как одна из первопричина многих бед, как и грех пятый — зависть. Об руку идут они, свергая с пути истинного люд доверчивый. Возжелал ты того, чего нет у тебя, а у соседа есть — а работать, как он, не пожелал, тут и нет меж вами дружбы, а там и до смертоубийства недалече. Шестой же грех — лень. Когда день хороший выдался — работай допоздна, если же неудачи тебя преследуют — ложись спать пораньше, дабы утром встать и попробовать снова. Если же наоборот будешь делать, если в хороший день решишь отдохнуть…
— Как-то все по-деревенски у тебя, — перебил мою речь Гарут.
— Такая паства, другой нет, — развел я руками. — Седьмой грех — глупость. Произрастает из жадности и лени. Сядь за чистописание, книги умные читай, людей мудрых слушай — и научишься жизни праведной. Восьмой же грех — неверие. Человек слаб, искушен, неопытен, а в Создателя надо верить всей душой, только Он нам учитель, защитник и свет, во Тьме указующий… Что, брат Гарут, как мог Венец завещать нам жить без этих грехов, если, по твоим словам, мы для него лишь пища?
— Легко и просто мог. Чистые души все ему отойдут. Грязные душонки ему ни в пасть, ни в масть. А Сатан — создание другого типа, противоположного. Ему они в самый раз. А чистые души только изжогу вызовут.
— Шутки все шутишь…
— А ты мне все не веришь, монах? — Он прислонился спиной к дереву и вытянул ноги. — Не верь, дело твое. Тебя переубеждать — все равно что воду решетом носить. Вот умрешь, сам все увидишь, никуда не денешься.
Я последовал его примеру и дал отдых ногам. Часик посидим, отдохнем, а там дальше в путь.
— Севетта, ночью лишь в твое окно смотрюсь, не в зеркало, не на луну, — надрывным голосом продолжал горланить молодой человек на улице Креста славного города Смута, в данный момент, стоит заметить, спящего. — Разве есть кто-то подобный твоей красоте, покажи мне тот цветок — сорву и подарю тебе-е-е…
— Крат, тебе не кажется, что ты новое заклинание изобрел, чтобы птиц на лету голосом сбивать? — еле сдерживая смех, спросил у певца его товарищ. Он был намного шире и выше его, но старался держаться незаметно, в тени стены.
— Нормально, Кубо, — шепнул Крат в ответ. — Соглядатай не отлип?
— Нет. Зажал уши, но сидит и смотрит. Вон на том дереве устроился.
— Тогда продолжим.
В этот миг окно второго этажа, под которым стояли двое, озарилось светом, раздвинулись занавески и показался женский силуэт.
— Севетта-а-а… — затянул юноша снова, увернувшись от сброшенного горшка с цветком. — О, Севетта…
— Крат, наш пастух ушел.
— Вовремя. А то я скоро голос свой перестану узнавать. И Севетту жалко. Какие муки испытывает сейчас ее музыкальный слух, можешь представить?
— Не могу и не хочу. Давай делать то, что задумали. Времени мало.
— Ты прав. Сейчас он доложит, что я легкомысленно пою серенады, в то время, как мой отец умирает…
— К слову, ты должен быть у его постели, чтобы принять последние слова и последний вздох.
— Папа ушел в беспамятство два дня назад. Сегодня истекает третий день, и душа его улетит ко Всевышнему. Мы уже напоследок с ним договорились обо всем, и я получил его благословение. Печально, но если я не возьму все в свои руки, будет еще печальнее. Пошли, Кубо. Только не топай так громко, медведь! Мы просто обычные купцы, засидевшиеся в таверне…
— Вот бы кто ограбил, — хмыкнул двухметровый Кубо. — Была б потеха…
— Не до потех. Кто нападет — бьем насмерть. Нам сейчас нельзя задерживаться. Двигаем.
Двое ночных гуляк, как могло показаться со стороны, неспешно побрели вдоль по освещенной магическими фонарями улице. Севетта, внимания которой они так долго и душещипательно добивались, на удивление не стала негодовать, а лишь помахала им вослед и задвинула шторы. Вскоре и свет в ее окне погас.