Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.
– Сто двадцать седьмой будет на западной, – сказал он. – А четные номера всегда на восточной и южной стороне.
– И что, так по всему городу?
– По всему, – рассмеялся Гэллоуэй. – Разве тебе никто о том не говорил?
– Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!
– Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, – учиться будешь быстро.
Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.
Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.
Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.
Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.
– Входите, входите, джентльмены, – сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.
Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. – Сюда, сюда, – улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. – Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. – Она опять улыбнулась. – Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.
Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.
– Меня зовут миссис Уоксман, – сказала старушка. – В этом доме я уже тридцать восемь лет.
– В самом деле? – сказал Гэллоуэй.
– Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?
– Нет, благодарю, – ответил Гэллоуэй.
Серж покачал головой и улыбнулся.
– Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?
– Не приходилось, – сказал Гэллоуэй.
– В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?
– О церкви? – переспросил Гэллоуэй.
– Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.
Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.
– Они осмеливаются называть это синагогой, – сказала она ворчливо. – Нет, как вам это понравится? Надо же!
Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.
– А видите, что там вон, напротив? – спросила старушка.
– И что же там? – поинтересовался Серж.
– Объединенная мексиканско-баптистская церковь, – ответила та, победно кивнув белой как мел головой. – Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.
– Кому говорили? – спросил Серж, весь внимание.
– Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи – это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.
– Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, – сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.
– Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, – сказала миссис Уоксман. – Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис – это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик – золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!
Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.
Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.
– Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, – говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. – Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.
– Правда? Вы так и сделаете? – спросила старушка. – Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.
– Мы займемся этим немедленно, – заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.
– Ну и поделом ей! Сама напросилась, – сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.
– До свидания, миссис Уоксман, – сказал Гэллоуэй.
– До свидания, – пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.
– Наш постоянный клиент, – объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. – Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда – «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес».
До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.
– У нее есть родные? – спросил Серж, отмечая вызов в журнале.
– Ни души. Еще одна всеми покинутая, – ответил Гэллоуэй. – Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь – убогим, дряхлым и одиноким, как перст.
– А где живет эта миссис Хорвиц?
– Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла.
Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик – «сигаретная остановка»
Гэллоуэя или же «закреплен» за их машиной – Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.
Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.
– Как насчет кофе? – спросил Гэллоуэй.
– Удачная мысль.
Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.
– Привет, детская мордашка, – сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам.