– Будь то я, она б не кричала.
– Будь я проклят, коли это не так, – вмешался Мэттьюз. – Однажды, еще в академии, я видел Глэда в душевой. Там была бы уже иная статья: атака с использованием смертоносного оружия.
– Атака с использованием дружественного оружия, – уточнил Глэдстоун.
– А теперь – за работу, – сказал сержант Бриджет.
Гуса радовало, что обошлось без инспекций, он отнюдь не был уверен, что его пуговицы выдержат проверку. Теперь оставалось гадать, как часто вообще здесь, в дивизионах, случаются инспекции. Судя по окружавшим его мундирам, обнаруживавшим явное свое несоответствие академическим стандартам, тут с этим не слишком усердствуют. Он подумал, что за этими стенами все будет куда проще. А скоро куда проще сделается и ему самому. Все это станет его жизнью.
С блокнотом в руках Гус встал в нескольких шагах от Кильвинского и, когда тот обернулся, улыбнулся ему, представился:
– Гус Плибсли, – и пожал широкую и гладкую ладонь Кильвинского.
– Можешь звать меня Энди, – сказал Кильвинский, глядя на Гуса сверху вниз с легкой усмешкой. Шесть футов четыре дюйма, никак не меньше, решил тот про себя.
– Кажется, на сегодняшний вечер вам сунули меня в напарники, – сказал Гус.
– На целый месяц, да я не против.
– Готов следовать любому вашему слову.
– Это и так ясно.
– Да-да, конечно, сэр.
– Вовсе не обязательно величать меня сэром, – засмеялся Кильвинский. – Седина в моих волосах означает лишь, что я уже порядочно поизносился на этой работе. А так мы – напарники, партнеры. Блокнот у тебя с собой?
– Да.
– Вот и ладно. Первую неделю, или сколько там подучится, ты отвечаешь за всю писанину. Когда научишься принимать вызовы и перестанешь путаться в улицах, дам тебе поводить машину. Все начинающие полицейские обожают сидеть за рулем.
– Как скажете. Любая работа мне будет в радость.
– Вроде бы я готов, Гус. Давай спускаться вниз, – сказал Кильвинский, и они вышли бок о бок через двойные двери и дальше, вниз по ступенькам винтовой лестницы старого здания Университетского полицейского участка.
– Видишь вон те картинки? – спросил Кильвинский и указал на спрятанные под стекло портреты убитых на дежурстве полицейских дивизиона. – Они не герои, эти парни. В чем-то просчитались, потому и мертвы. Ты и оглянуться не успеешь, как почувствуешь себя там, на улице, словно рыба в воде, такое происходит с нами со всеми. Только рыбка не должна забывать о крючке.
Помни всегда о парнях на картинках.
– Сейчас мне и представить трудно, что я когда-нибудь стану той рыбкой, – признался Гус.
– Станешь, обязательно станешь, напарник, – заверил Кильвинский. – Давай-ка теперь отыщем нашу черно-белую тачку и примемся за работу.
В 3:45 в час пересменки чересчур маленькая стоянка буквально кишела людьми в синей форме. Солнце еще палило, так что надевать галстуки прежде, чем наступит вечер, не имело смысла. Тяжелый мундир с длинными рукавами не давал Гусу покоя. Под грубой жесткой шерстью руки страшно потели.
– Не привык носить в жару такую теплую одежду, – улыбнулся он Кильвинскому, вытирая лоб носовым платком.
– Привыкнешь еще, – ответил Кильвинский, аккуратно усаживаясь на горячее от солнца виниловое сиденье и сдвигая его назад, чтобы уместить внизу свои длинные ноги.
Гус закрепил в держателе свежую «горячую простыню» и, чтобы не забыть, написал на обложке блокнота свои позывные, «З-А-99». Странно, подумал он.
Странно и непривычно. Теперь я – «З-А-99». Сплошной нечет. Он слышал, как бешено стучит его сердце, и знал, что волнуется больше, чем следует.
Оставалось надеяться, что дело лишь в волнении. Бояться пока было нечего.
– Тебе, Гус, придется поработать с радио, так уж заведено.
– О'кей.
– Поначалу ты не сможешь различить наши позывные. Какое-то время будешь слышать по радио одну бессвязную белиберду. Но где-то через неделю ухо само собой настроится на нашу волну.
– Ясно.
– Ну как, готов к вечеру, полному романтики, интриг и приключений на улицах асфальтовых джунглей? – театрально спросил Кильвинский.
– Готов, – улыбнулся Гус.
– Вот и хорошо, малыш, – засмеялся Кильвинский. – Малость поджилки трясутся?
– Да.
– Отлично. Так тебе и полагается.
Кильвинский вырулил со стоянки и свернул на запад к Джефферсонскому бульвару. Гус опустил козырек фуражки и прищурился, прячась от солнца. В машине попахивало блевотиной.
– Хочешь, устроим экскурсию по всему округу? – спросил Кильвинский.
– Еще бы.
– Почти все здешние жители – негры. Встречаются, правда, и белые, и мексиканцы. Но главным образом – негры. Много негров – много преступлений.
Мы работаем по Девяносто девятой. В нашем районе черные все. Рядом – Ньютон-стрит. Наши негры – негры восточной сторонки. Если они обзаводятся деньжатами, переезжают на запад, западнее Фигуэроа и Вермонт-стрит, иногда даже западнее самой Западной улицы. Тогда они называют себя западными неграми и требуют к себе соответствующего отношения. Только я ко всем, будь то белый или черный, отношусь одинаково. Со всеми корректен, но не слишком-то учтив. Учтивость, по-моему, предполагает услужливость и раболепие. Но полицейским незачем раболепствовать или рассыпаться перед кем-то в извинениях только за то, что они делают свое дело. Вот тебе урок философии, которым я бесплатно одариваю всех салаг, вынужденных у меня учиться. Ветераны вроде меня любят слушать собственную болтовню. К философам в дежурной машине тебе еще тоже предстоит привыкать.
– А сколько времени вы в полиции? – спросил Гус, поглядев на три полоски на рукаве у Кильвинского, означавшие по меньшей мере пятнадцать лет выслуги. Но лицо его по-прежнему моложаво, особенно кажется таковым в обрамлении седых волос и в очках. И, пожалуй, форму он еще тоже не потерял, подумал Гус, фигура у него что надо.
– В декабре двадцать лет будет, – ответил Кильвинский.
– Собираетесь увольняться?
– Еще не решил.
Несколько минут они ехали молча, и Гус разглядывал город, сознавая, как мало он знает о неграх. Ему нравились названия церквей. На углу он увидел одноэтажное беленое каркасное здание, надпись от руки на нем гласила:
«Иудейский Лев и Царство Христианской церкви». В том же квартале находилась и «Баптистская церковь Святого Спасителя», а через минуту глазам предстала «Сердечно приветствующая проходящего Миссионерская баптистская церковь». Снова и снова читая надписи на бесчисленных церквах, Гус надеялся запомнить их, чтобы ночью, придя домой, рассказать о них Вики. Эти церквушки ему казались просто замечательными.
– Ну и жарища, – сказал он, отирая ладонью пот со лба.
– Носить этот колпак в машине совсем не обязательно, – сказал Кильвинский. – Вот когда выйдешь из нее – другое дело.
– Ох, – только и вымолвил Гус и быстро снял фуражку. – Я и забыл, что она у меня на голове.
Кильвинский улыбнулся и стал что-то мурлыкать себе под нос, разъезжая по улицам и давая Гусу возможность осмотреться. Тот видел, как медленно и осторожно ведет машину напарник. Это надо учесть. Кильвинский патрулировал со скоростью пятнадцать миль в час.
– К этой толстенной форме мне тоже придется привыкнуть, – произнес Гус, оттянув рукава с липких рук.
– Наш шеф Паркер не особо любит короткие рукава, – сказал Кильвинский.
– Почему?
– Терпеть не может волосатые лапы и татуировки. Длинные рукава как-то солидней.
– Он держал речь перед нашим выпуском, – сказал Гус, вспоминая прекрасный английский своего теперешнего начальника и его блестящие ораторские данные, так поразившие Вики, гордо сидевшую в тот день среди публики.
– Таких, как он, нынче не так-то просто сыскать, – сказал Кильвинский.
– Говорят, он очень строг.
– Кальвинист. Знаешь, что это такое?
– Пуританин?
– Он называет себя католиком, но я говорю, что он кальвинист. Он не станет поступаться своими принципами. Многие его презирают.
– Правда? – спросил Гус, читая надписи на окнах магазинов.
– Зло от него не спрячешь. Безошибочно распознает людские недостатки. У него страсть к порядку и букве закона. Умеет быть непреклонным, – сказал Кильвинский.