– О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме, я уж лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь.
– А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо?
– Как далеко?
– Вот именно, как далеко? Живешь ты в тех коробках, что расположены сразу за скотофермой, верно?
– Собачий город, старичок. Можешь называть его Собачьим городом, нам оттого стыдно не сделается.
– Пусть так, Собачий город. Насколько далеко ты выбирался из своего Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс?
– В Линкольн-хайтс? Конечно, был.
– Сколько раз? Три?
– Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo <я там был (исп.)>.
– Возьми еще сигарету, – сказал сыщик. – Можешь прихватить несколько, на потом.
– Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую чепуху.
– От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не наезжал?
Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:
– Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?
– На какую-то милю.
– Так что повидал я достаточно.
– А океан когда-нибудь видел?
– Нет.
– А какое-нибудь озеро или речку?
– Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего городка, разве нет?
– Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых восемь дюймов.
– Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!
Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:
– Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.
– Это где же?
– В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в свой Собачий городок!
Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.
– Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.
– Что ты стараешься доказать, Сэм? – спросил Мильтон. – Собираешься заняться его перевоспитанием?
– Только не я, – усмехнулся сыщик. – Теперь уж это никому не под силу.
Дай Примо хоть два миллиона долларов – он все равно не откажется от своего Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски кого-нибудь из «богатеев», а может быть, и кого из полицейских. Примо слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.
– Надо сказать, он приложил к тому все усилия, – с горечью сказал Мильтон. – Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.
8. УНИВЕРСИТЕТЫ
– В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в суд означает лишь ваше обещание явиться на разбирательство по делу о дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на себя никакой вины. Теперь-то ясно? – сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд на внезапно выросшую толпу зевак.
– Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, – сказал развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к закату солнце, кидая торжествующие взгляды на любопытствующих наблюдателей числом теперь не меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время пройтись до дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище в мгновенье ока может забить их до смерти. Так следует ли выжидать? Не покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что водителю тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще минута-другая – и он подпишет, наверняка подпишет повестку.
– Если вы откажетесь подписать, у нас просто не будет иного выбора, кроме как арестовать вас, – сказал Рэнтли. – Ну а если подпишете – все равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет вроде долговой расписки, мы сможем вас отпустить. У вас есть право на судебное разбирательство, если пожелаете – так в малом жюри, в суде из дюжины присяжных.
– Как раз то, что мне нужно – малое жюри.
– Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку.
– Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде.
– Прекрасно.
– То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм повестки, разве нет?
– Ну-ка оглянись по сторонам, приятель, – сказал Рэнтли, лицо его покрылось румянцем. – На здешних улицах не встретить никого, кроме негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого?
– Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей раз им оказался я.
– Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный свет. Ну, будешь ты подписывать повестку или нет?
– Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей тягачей, так, что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как им заблагорассудится, даже если это не по закону.
– Не хочешь подписывать – запирай машину. Поедем в участок.
– На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не Уилфред Сентли.
– Так в твоей шоферской книжке.
– По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса, так-то, снеговичок. Сам проповедник окрестил.
– Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя рабская кличка. Нацарапай вот тут «Уилфред Сентли».
– Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно?
С кем угодно спорю, от одной мыслишки, что каждый день можешь сюда являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях делаешь в штаны.
– Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, – раздался голос из толпы подростков, – не то все добро порастеряешь.
Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к противоположному углу улицы.
– Да, обожаю работать в здешних краях, – сказал Рэнтли без всякого выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. – Запри машину, – сказал он наконец.
– Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными людьми, – заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко зашло.
– Видали? – горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием «Шик, блеск, красота», он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть – прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.
Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится, кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.
– О'кей, сюда уже едут пять машин, – сказал Рэнтли Гусу и обернулся к водителю тягача. – Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом, кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.
– У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? – презрительно усмехнулся мужчина.