Абстрактная идея, понятие, создание духа в утилитарно-символических целях, – все это не имеет более объективной ценности. Познание не проистекает целиком из того, что привносится извне. Можно было бы почти сказать, что опыт имеет двоякое происхождение: чувственную или эмпирическую интуицию – то, что называют опытом в тесном смысле слова – и внутреннюю или рациональную интуицию, своего рода естественное просветление духа, которая также раскрывает перед нами объективные реальности. Чувственная интуиция имеет ценность лишь постольку, поскольку она гарантирована рациональной интуицией, поскольку она целиком проникнута ею.
Так как и здесь для получения чего-нибудь объективного мы должны, в конечном счете, восходить до рациональной интуиции и так как она имеет кардинальное значение, то перед нами здесь опять-таки интуитивное, а не эмпирическое значение термина «объективный». Я буду называть это новое интуитивное значение выражением: современная интуитивная объективность, чтобы отличать ее от интуитивной объективности философии понятия. Она противоположна, действительно, этой последней, и потому что она прямо отрицает объективность идеи, т. е. того умопостигаемого мира, который открыл Платон, когда он изгнал чувственный опыт, потому что она номиналистична и что, следовательно, она не только не противостоит чувственному опыту, чтобы утвердить его, но соединяется с ним, чтобы подтвердить его. Она противоположна также интуитивной объективности древней философии в том, что рациональная интуиция есть тоже своего рода опыт. Она не сверхчувственное откровение, но она, вместе с картезианцами и Лейбницем, ставит нас лицом к лицу с частной, индивидуальной, живой реальностью, а, вместе с кантианцами, с отношением, столь же реальным, как чувственные явления, и отделимым от них лишь путем позднейшего и искусственного анализа. Согласно Канту мы в самом опыте открываем общие формы опыта; в известном смысл это, значит, данные опыта. Для картезианцев эта интуиция своего рода высший опыт, более прямой и непосредственный, чем чувственное восприятие. Научное познание основано на этих интуициях. И, может быть, с исторической точки зрения будет не слишком смело сказать, что интуиция первых истин есть у всех этих философов результат более или менее сознательного усилия, чтобы обеспечить непоколебимым образом научную истину.
Итак, объективность науки имеет своей гарантией или прямую интуицию объекта или же (когда утверждают вместе с Кантом относительность науки и ее бесповоротный разрыв с метафизикой) общие и необходимые интуиции, полагаемые духом и придающие их форму всем эмпирическим отношениям, т. е. всем нашим познаниям. В занимающем нас теперь вопросе мы можем отвлечься от этого различия (с которым мы встретимся еще ниже) и мы приходим к следующему заключению: вся череда рационалистических философов верит в объективность науки, но основывает эту объективность на внутреннем опыте, на данных, находимых при анализе субъекта. Субъект находит в себе наряду с абстрактными и общими идеями, которые он ощущает как субъективные, изменчивые и мимолетные, следовательно, как не имеющие субстанции и реальности, понятия, которые сопротивляются ему, которые принудительно навязываются ему, хочет ли он этого или нет, которые неизменны, всеобщи и, значит, необходимы. Эти понятия обладают, таким образом, всей той реальностью, которую способно приобрести человеческое познание, всей той объективностью, которой мы можем достигнуть: целокупной, метафизической объективностью – от Декарта до Канта – относительной объективностью, начиная с Канта.
Но, хотя объект и не один и тот же, дело идет всегда об объективности, основывающейся на внутренней интуиции.
4. Наряду с этой концепцией существует другая, порывающая гораздо более радикально с интуитивной спекуляцией и наукой схоластики. Почти все ученые, начиная с XVIII века, принимают эту концепцию, а эмпирические философы излагают ее существенные черты.
Все, что исходит от субъекта, в некотором роде производно и вторично. Это – копия, а не модель. Его гарантия не в духе, а вне духа. При анализе известных понятий привычка может заставить нас верить в неизменный, устойчивый, сопротивляющейся остаток, который не вытекает из опыта и который не есть простое совпадение ощущений; но здесь перед нами только результат привычки. Станем анализировать этот остаток, и вскоре он разложится на ряд следов, оставленных чувственным опытом. Путем некоторого ряда усилий и ухищрений можно было бы уничтожить эту привычку, заменить ее противоположной привычкой (Стюарт Милль). Разве это не доказывает, что мы могли бы отлично мыслить и иначе, что ничто в мысли не носит всеобщего и универсального характера? Где же гарантия в истинности наших заключений? Возможна ли при этих условиях наука? Не является ли скептицизм конечным выводом из подобного эмпиризма?