12 марта 1910 года (пятница)
Ап.Григ. позвал меня к себе запиской. Поил чаем, показывал разные безделушки, откуда только ни привезенные. И везде-то он был, и в Индии и в Китае, про Европу я уж не говорю. Курили сигары. Мне стало от них нехорошо. Аполлон, когда говорит доверительно, обнимает за плечи или кладет руку на спину, слегка поглаживая, или очень приближает лицо к лицу. Я не придавал этому раньше значения. Но, теперь, когда я несколько иначе взглянул на такие его манеры, надо признать, что отвращения они у меня нисколько не вызывают. Аполлон, все же, очень приятный и занятный человек, очень мне симпатичный. Я спросил его про О.И., и он показал мне ее рисунки, какие у него были. Она рисует цветы и каких-то мифических животных. Людей, которые, судя по портрету Аполлона, сами на себя не похожи. Но Ап. говорит, это больше их внутренняя сущность передается. Безусловно, он в таких вещах лучше меня понимает. Сказал, что собирается устроить выставку Ольги и ее товарищей «Возрожденцев», хочет заняться как можно скорее. Нужно будет обрадовать С., не зря он надеялся на доброго Вольтера.
Телефонировал М.А. Ап.Григ. сказал, что я у него, и через час мы уже втроем опять чай пили. Уходили, конечно, с М.А. вместе. Шли под руку. У него был немного кислый вид, может быть, опять голова начинает болеть.
13 марта 1910 года (суббота)
К нам приходил Гриша. Рассказывал презабавные вещи. Он увлекся всякой мистикой и колдовством. Делал страшные глаза и уверял в разных глупостях. Позвал нас с Таней на собрание спиритов. Я бы ни за что не пошел, но Таня загорелась, ей любопытно. Не одну же ее туда пускать. Пришлось и мне согласиться пойти.
Что-то я давно не принимался за свой французский. Нужно не лениться.
Садился было писать стихи, но ничего не вышло.
14 марта 1910 года (воскресенье)
Мама собиралась с нами в церковь, но идти так и не смогла. Таня пошла одна, а мы с мамой остались дома.
М.А. приходил к нам обедать. Танюшка была на седьмом небе. И маме он тоже очень понравился. Они наперебой перечисляли друг другу мои способности (какие уж там у меня способности!) и строили для меня какие-то невозможные, несбыточные планы. Когда мы остались одни у меня в комнате, он рассказал о присущем ему свойстве очаровывать матушек и тетушек, они от него бывают без ума. Он рос в женском кругу, кроме сестер у него еще три тети, очень милые старушки, а одна из них напоминает ему покойную маму, о которой он ужасно тоскует. Бедный М.А.! Я обнял его, чтобы немного утешить, он положил мне на плечо голову, и мы постояли так немного. Такой он тоненький, несчастный, бесконечно милый. У меня от нежности к нему чуть слезы не полились. Мы повздыхали немножко и сели заниматься. М.А. со мной очень терпелив, все мне прощает и лень, и бестолковость. Он теперь еще итальянскому хочет меня учить. Куда там! Я французского-то хорошенько не осилю. Договорились вместе идти в библиотеку за книгами. Позвали Таню, М.А. почитал нам свои стихи, и я пошел его провожать. Дорогой размечтались о том, как хорошо было бы жить вместе. Дойдя почти уже до его дома, долго стояли и разговаривали. Я звал его приходить еще, да и мама с Танюшкой очень звали, когда он уходил.
15 марта 1910 года (понедельник)
Проснулся среди ночи, испытав наслаждение, удивление и немного испуг оттого, что всё уже произошло между нами. Ах, нет! Только приснилось. Но так удивительно ясно и правдиво. Поразительно. Желаю я этого? Не знаю. Не могу понять себя. Боюсь ли я? Нет. Но почему же не могу? Он дорог мне и мил почти до боли. Я думаю о нем с нежностью и даже с благоговением. Что же, не хочу я осквернять моего благоговения? Нет, не то. Разумеется не то. Какая глупость! Разве можно осквернить свое чувство, проявив его к тому, кого любишь? Что же мне мешает? Вот в этом моем сне, от которого я так тревожно проснулся, я желал непременно, немедленно, не мог и не хотел терпеть, и ни о чем, кроме своего желания не думал. А наяву, в те моменты, когда действительно все могло произойти, у меня были сомнения. Да, да. Видимо все дело именно в этом. Оставалось сомнение, и я осознавал его, оно-то меня и останавливало. Легкое, почти неощутимое сознание того, что может случиться это, а может, и нет. Вот и не случалось. Ведь, если бы я испытывал такую страсть, что и думать не мог ни о чем, что могло бы удержать меня?
Но откуда это сомнение, эта рассудочность в нежные минуты? Неужели моя любовь недостаточно сильна? Или я холодный и расчетливый по природе своей?