С вокзала я, Демианов, Правосудов и кое-кто из «одинаковых» поехали к Вольтеру. У Вольтера продолжили пить вино, затеяли карты. Не играли я и Правосудов. М.А. проиграл 3 р. и больше не стал. Как ни следил я за ними, но, все же, Вольтер меня отвлек. Ответив ему, обернулся и обнаружил, что тех двоих уже нет в гостиной. Противный Вольтер! Не терпелось ему пристать ко мне со всякими пустяками. Разумеется, глупо злиться на В. Не знаю, на что тут злиться, разве только на себя. Я был уже порядочно пьян, стал прощаться, заявляя, что поеду нанимать полотеров, для выставочных комнат. Меня удерживали, урезонивали, но напрасно. Чуть не в слезах я ушел. Ни за какими полотерами я, конечно не поехал. А пошел домой с намереньем переодеться и устроить засаду возле дома М.А., чтобы видеть, когда он вернется и будет ли один. Придя домой, разделся, но от выпитого вина и отчаяния одеваться уже не хотелось. Я достал карточку М.А., и сидел над ней, проливая слезы. Не слышал, как вошла Таня. Внезапно она обняла меня, стала целовать в щеки и лоб. Она тоже плакала и приговаривала: «Ты погибнешь, Саша! Ты погибнешь!» Что такое?! Неужели это О.И. ее научила? Или женщины чувствуют лучше? Я не вижу для себя никакой опасности в любви к М.А. Только мысль о Правосудове мне невыносима.
31 марта 1910 года (среда)
Проснулся с больной головой. И ужасно было стыдно. Перед Вольтером, перед Таней, перед М.А. Не хотелось никому показываться на глаза.
Пил чай с мамой и Таней. Таня, наконец, решила заниматься с О.И. рисунком. Я почему-то не в восторге от этой затеи, но думаю, занятия Т. не повредят. После чаю поехал-таки нанимать полотеров. Потом к Вольтеру. Он тоже с головной болью и вид имел довольно кислый. Вчерашние гости разошлись уже под утро, играли. В. отправил меня с поручениями, и я целый день катался по городу. Это меня исцелило. На улице мрачно, но не так холодно, и уже пахнет весной.
Таня ушла рисовать к О.И. Я съел холодный обед и пошел за ней. О.И., как всегда, весела и приветлива. Очень увлечена своей идеей сделать из Т. художницу. Они совсем уже подружились, даже делают заговорщические лица и намекают друг другу о чем-то им одним понятном. Пожалуй, для Тани такая подруга, как О.И. подходит больше, чем девочки из гимназии. О.И. играла для нас на фортепьяно и пела. Мы с Т. даже подпевали ей немного. Было весело. От моих утренних страданий не осталось и следа. Только М.А. меня, все же, беспокоит.
Чужие руки держат Вашу руку.
Чужим глазам открыт Ваш нежный взгляд.
Я не хочу терпеть такую муку.
А, все же, сам в себя пускаю яд.
Воображение мое меня тревожит.
И снова снится, что в чужой руке рука.
Вы с каждым днем все ближе и дороже,
Но ревность тяжела мне и горька.
Показать ему или нет? Знает ли он, что я ревную? Нужно ли ему это знать?
1 апреля 1910 года (четверг)
Всё те же хлопоты целый день.
В пятом часу заехал к О.И., думая, что Т. у нее. Но сестры у О.И. не было. Она была одна. Угощала меня мочеными яблоками, говорила: «Кушайте, мой сладкий, вы так прелестно кушаете». От чего я смущался, краснел и чуть не подавился яблоком. Это, разумеется, О.И. развеселило. Она принялась гладить меня по голове, а потом села ко мне на колени, поцеловала в губы. Как просто это все вышло. Духи, другие, не жасмин, душные и сладкие ударили мне в голову. Какая она везде мягкая! Я испытал непреодолимое влечение и отвращение совсем немного. Сидя на маленьком диванчике, курили папиросы. Я слушал, как она рассказывала свое детство, и думал о М.А.
Всякий скажет, какую следует считать настоящей из этих двух любовей, и, верно, всякий ошибется.
2 апреля 1910 года (пятница)
Возил Вольтера осматривать помещение. А.Г. в восторге. Скоро начнем перевозить картины. По пути заехали в типографию. Там пришлось устроить небольшой скандал, но думаю, с афишами тоже разрешится благополучно. Потом я поехал с другими поручениями, а Вольт. домой.
Приехав к В. уже к обеду, обнаружил у него М.А. Я немного дулся и отворачивался. В. Оставил нас вдвоем. М.А. хотел объясниться, но я делал вид, что не понимаю его. В конце концов, он тоже делает вид, что не догадывается, почему я сержусь. А, если уж и правда, ему невдомек, то каким же нужно быть нечутким и бессердечным. Крутить роман с Правосудовым при мне, а после, как ни в чем не бывало, у меня же требовать объяснений. Неслыханно! Невозможно. Я бросил М.А. в столовой и ушел к Вольт. в кабинет. Вольт. посмотрел вопросительно, но ничего не сказал. Я стал отчитываться ему по дневным поручениям. Пришел М.А. и молча сел на диван. Бедный милый Вольтер промямлил что-то про желудочные капли и ушел теперь уж из собственного кабинета. Тут я не удержался и стал высказываться раздраженно в том духе, что не желаю никаких объяснений с человеком, для которого любовь и верность – пустые звуки, который ищет лишь плотских утех. И много еще наговорил подобного. Но Правосудова не упомянул ни разу. Я видел, что на него мои слова действуют ошеломляюще, но удержать себя не мог. Наговорив обидных упреков, я вышел из кабинета. Вольтер курил в гостиной. Я сел на стул и закрыл лицо руками. А.Г. подошел и стал гладить меня по голове мягкой теплой рукой, и говорить слова немного бессмысленные, но утешительные. Потом оказалось, что М.А. ушел, ни с кем не попрощавшись. У меня сжалось сердце. Что же это? Конец? Доброму А.Г. что остается? Только бормотать утешения. Разве имел я право с ним так говорить? Все кончено. Нет! Ничего теперь не исправить.