Таня дома. Рисует.
Мне сделалось так тоскливо и муторно на душе. Не вполне отдавая себе отчет, я оделся и отправился к Ольге. Она как всегда приветливая, ароматная и мягкая. Поила меня коньяком и ласкала. Очень хотелось пожаловаться ей, спросить совета, как быть теперь с М.А. Но я промолчал.
3 апреля 1910 года (суббота)
Утром Ольга не хотела отпускать меня, пока я не выпью с ней кофию. А я торопился скорее домой, успокоить своих. Несвежее белье и нечистая совесть, на душе тяжело. Противно. Дома большого переполоха не было. Но мама, все же, ночью не спала. Таня улыбается, она догадалась, что я остался ночевать у Ольги. Ей кажется, что я должен быть счастлив.
Заезжал в мастерскую к Супунову, проследить, как упаковывают картины. Потом к Окуневу и к Вольт. Будто между прочим, Вольт. сказал, что ему телефонировал М.А., но я ничего не ответил. Как мне быть? Вечером сидел дома. Старался заниматься, но теперь уже мне не до французского, так болит душа.
Кто на кого теперь обиделся?
Я сделал больно или мне?
А только целый день не видеться
В обиде тяжело вдвойне.
Моим поступкам нет названия.
И ваши тоже хороши.
Но разве стало расставание
Лекарством для больной души?
Кто должен попросить прощения?
Кто первым подойдет без слов?
Для сладостного возвращения
Я, право же, на все готов.
Отослать ему свое стихотворение? Оно нехорошо, возможно, но, все же, лучше тяжелых нудных объяснений. И потом, ему всегда приятно было получать от меня стихи, пусть и несовершенные.
4 апреля 1910 года (воскресенье)
В ответ на свое стихотворение получил записку: «Приезжайте ради бога! Как можно скорее. Д». Счастье мое невозможно выразить словами! М.А. встретил меня легко и весело. Не было меж нами никаких объяснений. К чему они? Только всё портят. Целовались, пили чай. М.А. читал мне свои дневники. Теперь я лучше понимаю его.
5 апреля 1910 года (понедельник)
Всё хорошо!
6 апреля 1910 года (вторник)
Те же хлопоты целый день.
Таня принесла записку от Ольги – хочет меня видеть. Пошел. У нее сидели художники и среди них Правосудов. Боже правый! И здесь он. Я с ними ненадолго задержался. Вечером лежа в постели, старательно разбирал французский роман, который дал мне Миша. Бесценный мой учитель! Ни на кого его не променяю.
7 апреля 1910 года (среда)
Начали перевозить картины. Суета, ругань, беспокойство. Вольтер в центре событий, полный, мягкий, единственный невозмутимый. Видел Ольгу, звала к себе. Я обещал. Правосудова тоже видел. Сосредоточен, ни на кого не смотрит, на меня во всяком случае. Ревнует ли он Демианова?
Заехал к Мише. Он поил меня чаем, читал стихи, рассказывал задуманный роман. Его зять обычно на лето нанимает для семьи дачу, и в этот год Миша поедет с ними. Хоть это будет не раньше середины мая, а все же предстоящая разлука меня огорчила. Миша шутил над тем, что я горюю до времени, а мне теперь невесело думать о лете. Из «одинаковых» завалились к М. Носков и Дудников, конечно, давно не вижу я меж ними никакого сходства, но такое уж у них прозвание. Они рассказывали новости, хохотали. Мне стало скучно, я ушел. К Ольге не собирался, но заехал и остался до утра. Она очень хвалит Таню. Даже хочет потребовать вывесить ее рисунки, с подписью, что это работы ученицы госпожи Брандт. Чего тут больше, способностей Таниных или Ольгиного тщеславия, пойди пойми. Наедине с Ольгой мне все время хочется ее трогать, руки сами тянутся. Ее тело совершенно удивительно на ощупь. У меня даже превращается в дурную привычку, вроде навязчивых действий, постоянно мять его и тискать. Она принимает это за чрезмерную настойчивость. Как легко она отдается! Меня даже несколько смущает такая легкость.