20 апреля 1910 года (вторник)
Человек от Вольтера с запиской. Ждет меня к себе. С некоторым удивлением ощутил, как послание это вызвало во мне досаду и чуть ли не отвращение. Что если не ходить? Что если бросить всё и вернуться в театр? Впрочем, что мне театр? С каким удовольствием уехал бы я отсюда, отправился бы, куда глаза глядят, как можно дальше. Вот прямо сейчас встал бы и уехал, не собравшись даже. Если бы не мама и Таня! Я привязан к этому городу, к этой квартире, а теперь еще и к ним. Что я для них? И что они для меня? Если задуматься, что они вообще такое? Художники-поэты, эстеты-декаденты. Каково мое среди них место? Играют как с котенком, которого тискают и целуют, пуская в носик слюну, думая, что это доставляет ему удовольствие. Мучают и умиляются. А что же котенок? Рано или поздно и он должен выпустить когти, а то замучают вовсе. И все-то они меня насквозь видят, и каждый-то себе понимает, что для меня лучше. Они люди необыкновенные, они одарены свыше, уж обычный-то мальчишка, наивный и необразованный у них как на ладони. Что может быть в нем непонятного? Вот вам и объект для ваших тонких игр, занимайтесь. Вам тело, мне душу, а там видно будет, возьмем да поменяемся. Тьфу, мерзость какая. Быть при них в подобной роли не желаю ни за что. Кем-нибудь другим пусть манипулируют. Написал Вольтеру, что больше у него не служу, и отослал половину выданных им денег. Лежал, задумавшись, впрочем, не задумавшись, а так. Пустота. Как быть дальше, не знаю. Мама с Таней подумали, что я снова расхворался, я не стал их переубеждать, но отказывался от всего, что мне предлагали. Чем же мне избавиться от идиотского кольца? Видно, все же, придется завтра пойти в театр, узнать про место.
Вечером к нам явился сам Вольтер, потребовал объяснений. Сначала я дерзил и говорить отказывался, но добрый мягкий Аполлон меня успокоил, и, вытягивая слово за словом, мало помалу уразумел в чем дело. «Да за что же ты на меня осерчал, дорогой мой? Я уж к тебе со всей душой. Не хочешь знаться с Демиановым – бог с ним, и с Ольгой тоже не встречайся, дело твое, а я-то, кажется, ни чем тебя не обидел». – «Как вы не понимаете, если я с вами связан, то от них уж никуда не денешься». – «Вот еще! Мы сами по себе, и без них обойдемся. Хочешь, в Москву с тобой уедем завтра?» – «Аполлон Григорич! Я бы хоть сейчас уехал, да как я оставлю своих?» – «А мы ненадолго, так только, недели на две и дела у нас там найдутся. Грандиозное дело хочу затеять. Ты приходи завтра, я тебе расскажу». Аполлон погладил меня по руке, по голове своей пухленькой мягонькой ручкой, еще раз позвал приходить, а уходя, оставил на столике присланные мною деньги, ничего о них не сказав. Когда он ушел, мне захотелось разрыдаться. Полежав еще немного, я встал и взялся, как следует, за снятие кольца.
21 апреля 1910 года (среда)
Утром поплелся к Аполлону, на душе все еще тяжело и неспокойно. Вольтер, встретил меня сердечно, искренне и просто порадовался, что я, все же, пришел. Потихоньку занялись делами. Аполлон рассказал мне свою новую идею. Он это давно замыслил, но всегда откладывал, а теперь есть средства. Хочет организовать в Москве или у нас театр нового искусства. Познакомился уже с нужными людьми, знающими толк в этом деле. Мне, с моим унылым настроением, все видится в мрачном свете. – «Вот и поступлю рабочим к вам в театр». – «Что ты, Сашенька! Я из тебя еще директора сделаю». Добрый человек Вольтер и милый, но боюсь, что сел я не в свои сани. Выйдя от него, заехал в театр, говорил с Кирсановым, на мое место взяли человека пьющего, негодного, так что директор хоть сейчас вернет меня обратно. Но и за кулисами теперь показалось мне все чужим, ничего там нет для меня привлекательного. Гулял по улицам, пока не замерз. Дома, слава богу, никаких гостей и известий, не знаю, как бы я вел себя, окажись они.
22 апреля 1910 года (четверг)
Кончаем с Вольт. последние приготовления к выставке Второго Возрождения. На празднование открытия я не собираюсь идти. Будут там и Дем. и Ольга, не знаю, как держаться с ними. Так я привык, что не мыслю себя без занятий и бесед с Демиановым, без Ольгиных ласк. Должен ли я отказаться от всего, что мне дорого и мило? Все еще нахожусь под впечатлением пасхальных разговоров. Не то что бы я обижаюсь, а недоумеваю, неужели для них это только пустая игра? У меня холодеет внутри от такого предположения. Нет. Не пойду на открытие. В. грезит Москвой и новым театром. Даже выставка ему стала почти безразлична. Дома письмо от Супунова. Вот удивится он, если вместо ответного письма я сам явлюсь к нему. Таня почти совсем уже здорова. На днях собирается возобновить свои занятия с О. Что если с нею О. тоже играет? Это было бы уж слишком. Что там она у нас? Специалистка по части телесной? Или когда речь идет о Тане, а не обо мне, у нее другой интерес? Нехорошо это все. Противно. Уехать бы и своих увезти. Но невозможно. Супунов хорошо пишет о Москве, скоро сам ее увижу.