12 августа 1910 года (четверг)
Ничего. Беспамятство.
13 августа 1910 года (пятница)
Все время, пока я был в беспамятстве, Анна дежурила возле меня. Несмотря даже на то, что отцу пришлось нанять сиделку. Как только мне стало лучше, я настоял, и все меня поддержали, в том, что ей необходимо отдохнуть. Моя сиделка русская, добрая женщина; в Варшаве у нее сын служит. Я смутно помнил свои тяжелые, вязкие виденья и спросил ее, о чем я бредил, она сказала: «Это из-за жары. Духота-то вишь какая! Вам ваша невеста всё лучше расскажет».
Был доктор, заверил, что очень быстро пойду на поправку. Я и сам чувствую, что еще слаб, но во всем остальном вполне благополучен. Моим дали новую телеграмму, чтобы не сходили с ума.
14 августа 1910 года (суббота)
Если бы не моя лихорадка, завтра у нас могло бы быть венчанье. Я немногое помню из своей болезни, но мне кажется, она так сблизила нас с Анной, что никакого венчания и не нужно – она уже моя жена. О Демианове почти не думаю, никаких угрызений и сожалений – пусть будет что будет. Может быть, мы и вовсе больше не встретимся.
15 августа 1910 года (воскресенье)
Спорили с Анной. Я уверял, что вполне могу уже ехать, она – что мне еще лежать и лежать. Но, все же, я немного вставал, выходил на балкон. На улице жара страшная, духота, пыль. А как славно мы в речке купались! Из Анны получится великолепная жена и мать. Что же касается меня, то уж и не знаю, чем я буду соответствовать. Месье Сотэн ко мне почти не заходит, Анна говорит, занялся здесь какими-то делами. Целыми днями его не бывает, а вечером и ночью сидит с бумагами.
16 августа 1910 года (понедельник)
Теперь уже не знаю, чего мы ждем больше – моего окончательного выздоровления или пока отец свои дела кончит. Я в нетерпении. Не так чтобы очень хочу назад, в Петербург, но неопределенность нашего с Анной положения меня тяготит. Всё, что было до болезни – как будто не со мной. Анна теперь чужая и близкая одновременно. Она рассказывала мне мои бредни. Ну что ж, она похожа на московского Алешу и они слились в моем воспаленном мозгу воедино, это неудивительно и вполне объяснимо. Странно другое: в бреду о Демианове ни слова. И по выздоровлении нет его во мне, как будто, какая-то часть меня отпала. Впрочем, Петербург покажет, что стало с его местом в моем сердце.
17 августа 1910 года (вторник)
Выехали наконец-то! Я еще слаб и всё вокруг немного как в тумане, но могу ходить и говорить, и шутить даже. Для Пэр-Сури моя болезнь удачей обернулась – он какое-то выгодное для себя дело провернул. Так что все довольны. Мы с Анной, притихшие и ослабшие оба, ничего почти не ели и все время держались за руки. Она сестра моя, друг мой, моя наперсница, я ничего с ней не боюсь. С чистым сердцем обвенчаюсь по приезде. И пусть там будет Д., у него нет теперь власти надо мной.
18 августа 1910 года (среда)
Едем. То есть больше стоим, чем едем. А еще больше ворчим на то, что не едем, а стоим. Истомились порядочно. И жарко и душно. Я уж не думаю о том, что там дома будет и как, лишь бы поскорей уже добраться.
19 августа 1910 года (четверг)
В Петербурге никого. Как и следовало ожидать в эту пору. В поезде-то я от жары, от безделья обезумев, и не думал вовсе, а когда на вокзале за извозчиком побежал, тут и очнулся: «Куда ж я повезу-то их?!» На нашу квартиру? Не слишком ли для них убого? К тому же (меня аж холодный пот прошиб) не там ли Демианов? Я же сам его приглашал переехать, еще настаивал. К Ольге неудобно. Она Таню с мамой звала, а не меня с моим новым семейством. И заперто у нее, наверное. А если есть кто из прислуги, так пойди, объяснись с ними. На дачу к моим – вообще невозможно. Им там двоим-то тесно. Ну, ничего не остается, как, все же, вести к себе. Больше некуда. Я уже с извозчиком условился, а Пэр-Сури, усевшись, приказал ехать в гостиницу. У меня духу не хватило ему возразить. Да и лучше так.