Сестра его мне страшно обрадовалась, усадила поить чаем с яблоками, расспрашивала про заграницу, в общем, встретила как родного. Весь вечер, пока Михаил Александрович не спровадил гостя, я провел, болтая с его сестрой и играя с детьми. Мне всё никак не удавалось найти хороший предлог, чтобы уйти к своим, которые, наверное, уже забеспокоились. Наконец, Пронин ушел. В кромешную темноту, но его никто не удерживал. И тут уж мы с М.А. уединились. Я чувствовал себя неловко, а он так искренне радовался мне, чем еще больше смущал. Обнял, поцеловал. На поцелуи я почти не ответил.
– Милый Саша. Отвык от меня? А я соскучился ужасно.
Он гладил меня по голове, по щекам, а я, не отвечая на его ласки, всё лихорадочно соображал, что же сказать. И тут вдруг ни с того ни с сего стал признаваться в краже дневника. Рассказал, как эта тетрадка почти священной для меня стала. Он бросился целовать мне руки и всё шептал: «милый, милый», и по щекам его текли слезы.
На ночь я не остался. Побоялся испытывать мамино больное сердце. И хорошо сделал, потому, что дома уже экспедицию на мои поиски снаряжали. Пришлось объясняться, где был и с кем. Упреков не было. Мама с Анной только странно переглянулись, и все мы молча разошлись спать.
28 августа 1910 года (суббота)
М.А. явился не свет ни заря. Я, проснувшись, вышел на террасу, а там мама его чаем поит. Сердце моё не остановилось, как ни странно, такую легкость я почувствовал и безразличие ко всему. Будь что будет! Тоже наскоро выпил чаю и увел М.А. гулять. А жена еще не вставала.
Выходя с М.А. в калитку, я приготовился ко всему. И упреков ожидал и иронии, по меньшей мере, удивления с его стороны. Но ничего такого не было. Оказывается, мама только жаловалась на сердце и пеняла ему, что он не заходил к ним с Таней все это время. Вдруг я сам – не знаю, что на меня нашло, – полез в бутылку, стал дуться и упрекать его в том, что я еще не уехал, а он уже был с другим. Бедный М.А. вздыхал и оправдывался, он не хотел ссориться. И мы не поссорились. Зашли в лесок, улеглись на полянке. Целовались долго и сладко. И мысль одна была во мне: «Боже мой! Что же я делаю!»
29 августа 1910 года (воскресенье)
Трудно объяснить М.А., что я не могу целые дни напролет проводить с ним вместе. Почему же просто не сказать, что женат теперь? Я не знаю, как сказать ему это. Как долго здесь на дачах, где все друг друга не просто видят, а насквозь, можно хранить такую тайну? Пока М.А. ни сном ни духом. Он весел, беззаботен и счастлив. И снова влюблен в меня. А я – как на горящих углях. И ведь кроме М.А. есть еще Анна, с ней тоже придется объясняться. Меня же почему-то больше беспокоит, что скажет, что сделает и что подумает он. Нет, она мне вовсе не безразлична. А, может быть, я в ней даже больше уверен. Хоть она и говорила, что не понимает наших с М. отношений и возможно никогда не поймет, я знаю, что она мой друг. Может быть, единственный.
30 августа 1910 года (понедельник)
Есть только одно средство всё разрешить – поскорее убраться в Италию. Но мама!
31 августа 1910 года (вторник)
Таня приехала. К моему сожалению ее намеренья не изменились. На меня, вроде бы, больше не дуется. Но теперь я на нее досадую. В самом деле, если здраво рассудить, девушке в ее возрасте ехать одной за границу – дурь и блажь. Анна моя согласна со мной, и раз уж сестра непременно хочет ехать, то зовет ее ехать вместе с нами. Таня, конечно же, упрямится, говорит, что ее уже ждут в Париже. На меня иногда так найдет, что хочется кричать с досады: «Тебе безразличны мама и я, но это и для тебя самой может плохо кончиться!» Но я не кричу, держусь. Анна дала Т. адрес своих родителей в Лионе, велела без стеснения обращаться, если что-то пойдет не так. Думаю, ни за что не обратится. Будет лелеять свою гордость. Она очень переменилась. От той девочки, с которой я рос, и следа не осталось.
После завтрака ходили с Анной и с Таней гулять. Без нас был Миша. Оставил записку, зовет ехать куда-то в гости. Вечером я пошел к нему, но он уже уехал.
Анна моя так ласкова со мной, так внимательна и справедлива, что не мог я ей не довериться. Рассказал всё. Как снова встретил здесь Демианова, как не смог ему противиться и как не решился рассказать о ней. Она хотела знать, почему мне трудно объявить ему о женитьбе. Я и сам толком не могу объяснить. Тут всё. И наша с ним клятва и его история с Правосудовым, из которой Сергей вышел черным предателем, подлым мучителем и бог знает кем еще. Я распалился, заявил, что, в конце концов, вовсе не желаю ее впутывать, в эти отношения, что с ними нужно покончить, я это знаю и покончу, как только он вернется, я всё скажу ему. Она успокаивала меня, гладила по щекам совсем как он недавно. И предложила: «Если тебе так будет легче – не говори ему ничего. Мы можем выдать меня за дальнюю мамину родственницу или за Танину подругу, которая у вас гостит». Я горячился, доказывал, что она совсем не так поняла меня и что я не нуждаюсь в таких ее одолжениях. А она всё гладила меня и утешала.