— Как прекрасно, — уныло произнес Джордж.
Неужели это издевательство никогда не кончится? Он осмотрел тюремные стены, и внезапно его пронзила навылет ужасная мысль.
— А эта тюрьма? Она тоже уменьшена по размерам?
— В масштабе девять к десяти, — гордо ответил охранник. — Простая техническая формальность. Хотя благодаря этому наше учреждение и квалифицируется как образцово-показательная тюрьма.
— То есть вам приходится создавать образцы всех заключенных? — с ужасом спросил Джордж.
Надзиратель перестал улыбаться, и Джордж уловил за его блестящими контактными линзами что-то чужеродное и малопривлекательное. Охранник тут же отвел взгляд, и они, свернув за угол, прошли под опускной решеткой во внутренний дворик.
— Кажется, я уже видел этот дворик во сне, — сказал Джордж.
В такие тяжелые моменты легкомыслие — это все. И даже если не совсем все, то очень многое.
— Перед тем как поспать, я журчу на кровать, — запел словесный мешок.
Слова снова потекли из порванного шва, и эту течь не могли заклеить даже самые опытные из охранников, к чьим рукам прилипало все, вплоть до последних рубашек заключенных. Шов не сжимался, напоминая одну из тех постоянно кровоточащих ран, которые называются смоделированными учебными пособиями.
— Потерпи, парень, — сказал охранник. — Мы почти пришли.
Неужели на его крупном продолговатом лице промелькнула жалость? Впрочем, даже худшие из людей иногда могли чувствовать… что-то другое. Теперь они шли по главному проходу мимо камер с их цепями, узниками и темными углами, где пряталось все, что только вызывало отвращение. Джордж вспомнил, что похожая история случилась с ним несколько лет назад. В то время его дядя Шеп был еще жив — дядя Шеп, с серой раздвоенной бородой и в старой морской фуражке; Шеп, который, казалось, везде нес с собою свет вплоть до того рокового вечера в июне, когда Эстер, признанная всеми погибшей вот уже пять лет, внезапно открыла дверь своей спальни, и…
— Вот твоя камера, — сказал охранник, оборвав те краткие воспоминания, которые я, между прочим, и не собирался вспоминать.
Джордж осмотрелся, оценивая каждую деталь, а затем произвел стопроцентную уценку, поскольку камера выглядела так, будто он отсидел здесь целую вечность. Да и какой смысл ему было привыкать к каким-то деталям?
Охранник осторожно положил словесный мешочек на пол. Хотя нет, к чему нам разводить кисельные реки? Он брезгливо швырнул мешок на пыльный пол, а следом за ним и кожаную подушку, поскольку она, судя по выражению его лица, тоже пострадала от описателя ссути. И верно, кожаная подушечка стала теперь выглядеть более ярко и живописанно. На ней появился причудливый узор, расползшийся по поверхности загадочными изгибами. Возле полосатых татуировок, наколотых иглой, появились желтоватые разводы, которые напоминали о вечных ценностях, воздержании и терпении. Кроме того, от подушки исходил сладкий запах бальзама, которого прежде, насколько помнится, не было.
— Ладно, спасибо вам за заботу, — сказал Джордж, потому что все охранники, собравшись у двери, уставились на него с теми гнусными ухмылочками, от которых моему ботинку хочется заехать в ваше лицо, хе-хе-хе.
Не бойтесь, господа, это я шучу. А где мы с вами остановились? Ах да! Они стояли там, словно ожидая финала — возможно, признания в преступлении, которое привело его в тюрьму. Впрочем, они могли ожидать и чего-нибудь другого. Трудно судить о чем-то конкретном по выражению лиц — тем более если имеешь дело с такими невыразительными людьми, как надзиратели.
И тут в город въехала бронированная автоколонна. Джордж, прилетевший сюда накануне, стоял на широком крыльце из буробетона и смотрел на подъезжавший свинцовый седан, в котором везли именитого пришельца. Судя по маленькой голове, заостренным ушам и большим светящимся глазам, альфонец был мужской особью. Он дружески болтал с пожилым человеком, который сидел рядом с ним на заднем сиденье и время от времени поправлял на голове высокий цилиндр. Такие цилиндры вошли в моду среди политиков почти одновременно с появлением первых альфонцев. Хотя нет, их начали носить уже после того, как альфонцы высадились на Землю и оповестили людей о своем существовании.
Впереди бронированной автоколонны на собственной машине с полицейским эскортом ехал агитатор — человек, выбивавший из публики правильный отклик. В своем кашемировом камзоле и яркой шелковой накидке он выглядел преуспевающим и вполне довольным собой. Простой народ из принципа ненавидел тех, кто работал на альфонских тварей. Но агитаторов обычно уважали. Горожане знали, что человек, сделавший себе в эти дни состояние, через какое-то время получит большие права. И ссориться с такими людьми никому не хотелось.