Травили анекдоты, пели песни. Линс иль Тар читал собственные, весьма неплохие стихи. Он был красавец-гэйн, лет двадцати пяти, залюбуешься -- ровная трапеция плечи-талия, огромный, ладно скроенный, выразительные серые глаза на правильном лице -- только свежие шрамы его портили. Линсу они мешали, он то и дело касался лица рукой, часто говорил, что шрамы должны зажить бесследно, неглубокие, врачи обещали. Ивик не сводила с него глаз, да и все женщины тоже, соседка Ивик по комнате, кажется, совершенно влюбилась.
Линс служил в Килне, в охране миссии. Был ранен и в бессознательном состоянии захвачен в плен. Несколько дней дорши мучили его, надеясь получить тактическую информацию. Избитый, искалеченный, гэйн сумел добраться до своего облачного тела, уйти в Медиану и там уже -- отбиться, и вернуться к своим.
Он чем-то напоминал Ивик Кельма. Хотя Кельм далеко не такой красавец. И не такой атлет, хоть в триманском бодибилдинге выступать. Может быть, из-за отдаленного сходства историй.
И Геш тоже напоминал Кельма. Ивик думала, что Кельм ведь после того, как с ним все случилось, тоже был в санатории, даже может быть, прямо в этом (точно она не знала), вот так же, как Геш. И почти в этом возрасте.
Человек похож на роман, думала Ивик, бродя по ровным аллеям недавно разбитого парка, вглядываясь с высоты в морскую даль, отдыхая в ажурных беседках. Человек -- это история; это неповторимый узор мысли и чувства; иногда чувство в нем преобладает над идеологией и сюжетом, иногда преобладает идеология и мысли, иногда -- сюжет. Ты читаешь эту книгу, сочувствуешь, отвергаешь, соглашаешься, наслаждаешься красотой, испытываешь стыд за неудачные места. Но редко, очень редко ты в эту книгу -- влюбляешься.
Она захватывает тебя так, что хочется свою жизнь вложить в ее страницы. Перестроить свою жизнь в соответствии с идеями автора, с его пожеланиями и мечтами. Быть с ней единым целым -- так же вот верующий влюбляется в Евангелие.
Ты веришь этой книге.
Ты живешь ею.
А потом интерес проходит. Как правило. В мире много книг, много интересных сюжетов. Хорошо еще, если ты не успел вложить в книгу слишком много, если она не так уж сильно изменила твою жизнь -- в противном случае ее, ни в чем не повинную, можно и возненавидеть.
И все же человек -- не книга. Книге все равно, а человеку - больно. С ним связывает другое -- присяга, обет, обязательства, верность. Как там сказала Кейта про Марка: "для тебя любовь -- присяга, для него -- чувство".
Ивик любила вечерние посиделки. Она мало говорила -- всегда как-то стеснялась выставлять свою личность, свое вообще -- напоказ. Ей нравилось слушать других. Они рассказывали о своей жизни, о войне и смерти, о семьях. Все это было похоже на жизнь Ивик. Она была среди них -- своей. Сколько лет прошло, думалось ей, даже десятилетий, сколько пришлось мучиться, прежде чем пришло наконец это чувство, для многих естественное с рождения. Это мои люди. Моя Родина. Я такая же, как они, и как это прекрасно. Я люблю их. Я для них -- своя.
Двое здесь даже знали Ивик как писателя, и это было особенно приятно. Ее книгу читала Шани, подтянутая красавица-гэйна, возрастом уже за 50. И Линс ее читал и одобрил. Вообще роман "Господь живых", как оказалось, был для Ивик некоей ступенью. А она-то и не знала. Ей книга казалась не лучше других, более ранних -- просто ее напечатали отдельным тиражом, и наверное, дело было в сюжете, который неизменно интересовал дейтринов. О цене, которую заплатила Ивик, чтобы написать эту книгу -- не знал никто. Ивик этого не рассказывала даже Кейте. Слишком уж бредовые события. Если бы это была фантазия, сон или видение -- рассказала бы.Но Ивик-то знала, что видела будущее -- на самом деле. Это невозможно, согласно научным представлениям просто невероятно -- но она верила, что это так.
Мало того, тот фантастический прорыв заронил в душу Ивик новое зернышко -- рано или поздно из него поднимется другой роман, и это она уже понимала, и думала об этом.
Мирим разлил по стаканчикам "варенку" - берется обыкновенная шеманка и разводится перебродившим сладким соком. С нормальным спиртным в санатории был напряг -- брали в распределителе в поселке за скальным хребтом; но там обычно давали только одну бутылку в руки.
- Ну давайте за мир!
Ивик опрокинула стаканчик, мерзкая на вкус бурда в желудке взорвалась приятным теплом. Мысленно она перевела тост на русский и сразу вспомнила: "мундир из дыр да мундир мой до дыр... хватит этой кровавой борьбы за мир!"* Перевести бы всю эту песню, гэйнам бы понравилось. Вот только Верс неизвестно как бы отнесся. На хрена нам война? Пошла она на.