— «Скорую»! Переход!
Как пьяниц здесь называют «берси», так и «переходами» называют транспортные происшествия, случающиеся на знаменитом перекрестке бульвара Рошешуар. Таким «переходом» и начинается сегодняшнее дежурство: какой-нибудь старичок или старушка, скорее, старушка отправилась за покупками и решила проскользнуть между машинами и трамваем. В больницу! Трамвай задерживать нельзя. Вскоре полицейские возвращаются и переносят сделанную в блокноте запись в толстый журнал: «Элоди Б., 69 лет, место рождения — Кламси, домашняя хозяйка, перелом таза».
Все спешат. Рынки бурлят. Опять звонит телефон.
— Алло! Восемнадцатый? Да! Улица Коленкура?.. Ладно.
Невозмутимый бригадир объявляет:
— Обморок!
Я листаю толстый черный журнал и на страницах в предыдущие дни, кроме «переходов», несколько раз вижу запись: «обморок». Это означает «обморок на улице». Смотрю на возраст: 58, 62, 67, 72 года… Такое случается на оживленных улицах, в толпе: старичок или старушка внезапно оседают на землю; вокруг собираются любопытные. Да, это так! На Монмартре полно стариков, особенно неудачников. И наступает день, когда от голода, стужи или жары… Бригадир мне подмигивает:
— Не считая пройдох!
Бедные пройдохи! Это те, кто больше не в состоянии жить, кто хотел бы успокоиться раз и навсегда: чтобы наверняка попасть в какой-нибудь приют, они, выбрав место пооживленнее, симулируют обморок.
Десять часов: у заставы Сент-Уэн столкнулись два грузовика; один из них, с полным баком бензина, вот-вот загорится.
Одиннадцать: телефонный звонок.
— Алло! Обморок.
Но на этот раз не старичок и не старушка, а молодой восемнадцатилетний бельгиец, который приехал в Париж искать счастья и упал от истощения.
Полдень. Солнце сияет. Трое полицейских грубо вталкивают в участок человека. Один из стражей порядка кладет на стол странный, отточенный как бритва нож, которым этот субъект вырезал в метро карманы.
Вокруг нас живут двести тысяч человек, богатых и бедных: они заполняют бистро и кабаре, живут в квартирах, огромных доходных домах и бараках; все, что с ними происходит, сводится к нескольким строчкам в регистрационном журнале, причем в различных кварталах Парижа записи эти будут разные, потому что каждый живет своей жизнью с собственными драмами, происшествиями, преступлениями.
Преступность? Тут XVIII округ побивает все рекорды: 9 умышленных убийств за 1935 год, одна восьмая всех преступлений, совершенных в Париже. Может, вы думаете о хулиганах с площадей Бланш или Пигаль, о бледных проходимцах с бульваров Шапель или Барбес или о «крепких орешках», которые именуют себя «головорезами»? Если вы скажете об этом бригадиру, он посмотрит на вас со странной улыбкой. То же случится, упомяни вы о домах с большими номерами на бульваре Шапель, в дела которых полиция никогда не вмешивается. Живущие там люди сводят счеты между собой сами, услышать о них можно только случайно.
Нет! Этой субботней ночью вызовы будут, сегодня день выдачи жалования; поступят они и из верхней части района. Машина, как обычно, уедет, но привезет лишь раненого или труп. Хорошо еще, если этот раненый сможет назвать свое имя и возраст и если он вообще понимает по-французски.
Это все португальцы, арабы, цыгане, которые завязывают драки по им одним известным причинам — из-за депо или женщины. Поножовщина. Когда машина дежурной приезжает на место происшествия, на какую-нибудь немощеную улочку, где бродят одичавшие собаки, полицейские могут лишь подобрать жертву: вокруг нее пусто. Вот в середине ночи в участок является араб.
— Я поссорился с женой, — заявляет он. — Она убила себя, ножом в сердце.
Машина уезжает. В префектуре загорается лампочка. Полицейские останавливаются в переулке у хибарки; какие то тени разбегаются в разные стороны. Рядом с мертвой, француженкой, только двое плачущих детей — четырех и шести лет.
— Это папа убил маму…
Из совершаемых здесь ежегодно в среднем шестидесяти девяти убийств двенадцать приходятся на долю уроженцев Северной Африки.
А Монмартр… Я вроде сказал, что это спокойная деревушка? Бригадир в расстегнутом мундире знает почти всех своих клиентов. Эпилептик, припадки у которого случаются в местах, где можно вызвать сочувствие прохожих… Полдюжины шулеров, «работающих» на барахолке… Проститутки — эти всегда одни и те же. У них даже не спрашивают имени; у каждой есть, так сказать, свое место в кутузке. Что касается пьянчуг, тут тоже есть свои ветераны, маньяки, напивающиеся каждую субботу и регулярно заканчивающие ночь в участке. Только самоубийцы, естественно, меняются, но и они похожи друг на друга не меньше, чем те, кто попадает в рубрику «переход» и «обморок». Это тоже старики! Старухи! Они не пользуются ни револьвером, ни вероналом — вот доказательство, что они стары и бедны. Женщины травят себя газом или угорают у печки. Некоторые мужчины, родившиеся в деревне, предпочитают вешаться. Другие — за год их бывает около сотни — поступают еще проще: так как живут они в верхних этажах, то просто выбрасываются из окна.
Таков Монмартр, настоящий, который на самом деле выше и ночных кабачков, и нескольких сотен пресловутых сутенеров и девиц легкого поведения, Монмартр буржуа, чиновников, прислуги, и в то же время Монмартр старичков и старушек, у которых ничего не осталось, которых сбивает трамвай, потому что они плохо видят, которых сражает холод, которые притворяются, что теряют сознание на улице, чтобы получить место в приюте, а в случае неудачи готовы однажды утром выброситься из окна.
Полночь. Мэрия XX округа, площадь Гамбетты, неподалеку от Пер-Лашез. В участке выстроились две группы полицейских: пересменка, как в казарме. Как только их товарищи ушли, «ночники» устраиваются поудобнее. Монументальный чайник уже запел; самый молодой полицейский мелет кофе, шестеро остальных устраиваются за столом: двое играют в лото, двое — в шашки, двое «болеют». Тот, что будет выполнять секретарские обязанности, бросает взгляд на последнюю заполненную страницу черного журнала. Ночь обещает быть мирной. Сегодня не суббота, не конец месяца. В кутузке — лишь старая проститутка да двое бродяг, пользующихся гостеприимством полиции. О бродягах можно было бы и не говорить. Их присутствие ощущаешь у самого входа. У них существует свой запах, спутать который ни с чем невозможно; им пропитано большинство парижских полицейских участков.
Бригадир зевает, свертывает сигарету, оседлывает свой большой нос очками и, блаженствуя, пытается почитать газету. Звонит телефон. Может, угон автомобиля? Или еще того проще? Просьба о подкреплении?
— Алло, да… Не слышу… Улица Шаронн? Какой дом?.. Да тише вы там, ничего не слышно! Ладно!
Повесили трубку… Бригадир неуверенно поднимается. Он ничего не понял. Явно какой-то пьяница.
— Машину на улицу Шаронн, — командует он для очистки совести.
Все спокойны. В комнате тепло. Мужчины прерывают игру, полагая, что через несколько минут продолжат.
На улице Шаронн собралась небольшая группка людей. Едва машина останавливается, полицейские понимают, что произошло что-то серьезное: все молчат, никто не спешит с объяснениями. Некоторые в пальто, накинутых прямо на рубашку. Вид у всех оторопелый.
— Где это?
Полицейским указывают на убогий дом.
— На пятом…
Привратница у себя в каморке: она потеряла сознание, двое жильцов с помощью уксуса приводят ее в чувство. Слышно, как осторожно приоткрываются двери; похоже, люди здесь боятся пошевелиться; наверху кто-то кричит — с какой-то женщиной истерика.
Бригадир и двое полицейских поднимаются наверх. Реле времени срабатывает, свет гаснет; приходится долго искать выключатель. На каждом этаже — три коричневые двери. Соломенные половики. Несколько визитных карточек, прикрепленных кнопками. И вдруг — запах, запах пороха, запах драмы и крови, такой же узнаваемый, как запах бродяг. На площадке люди с вытаращенными глазами, кричащая женщина и ее муж в пижаме, тщетно пытающийся ее успокоить.