На каждом, шагу киоски. Продается все, что угодно. Сталкиваются машины, и люди наступают друг другу на ноги. На берегу величественного океана десятки тысяч человеческих особей собираются в толпы, сотрясаемые ритмами бесчисленных мотивчиков.
Разумеется, здесь царит «мокрый» закон. Иначе, если бы пиво и виски не лились рекой, здесь просто ничего бы не было. Кстати, сказал ли я вам, что коктейль обойдется вам в шестьдесят франков, бокал пива — в двадцать пять, а катание на вертком автомобильчике по игрушечному автодрому или вход в один из балаганов стоит приблизительно пятьдесят франков? Три минуты — пятьдесят франков: можете себе представить, сколько долларов выкачивают из этой толпы, которую привозит сюда непрерывный поток машин, которая спит, если ей это вообще удается, прямо на пляже — не считая предусмотрительных людей (их немало), к чьим автомобилям прицеплены фургончики.
Едят везде — в ресторанах, кафетериях, прямо на улице. О жизнедеятельности отдыхающих свидетельствуют горы пустых консервных банок, вырастающие к утру. Мороженое раскупается тоннами; из рефрижераторов беспрерывно поступают новые партии его и автоматически перегружаются на машины, к которым толпой устремляются люди.
Здесь мы можем наконец выпить и поесть. Но черт побери, насколько приятней было бы подкрепиться на предыдущем пляже!
Однако могу ли я, положа руку на сердце, ставить в вину обитателям того курорта «сухой» закон и буржуазный отдых в кругу семьи?
Сквитаюсь с ними в следующий раз: устрою так, чтобы они меня туда пригласили!
Положительно, из-за этого проклятого шоссе № 1 мне то и дело приходится менять мнение. Благодаря park-way я въехал в Нью-Йорк как по маслу — это простецкое выражение тут будет более чем уместно. Может ли выезд быть затруднительнее въезда? По-видимому, напрасно я не свернул на этот мост по правую руку, который слишком поздно заметил!
Впрочем, не хочу кривить душой. Мост я заметил вовремя, но он висел прямо в поднебесье, на огромной высоте, как проволока воздушных акробатов, работающих под куполом цирка, и показался мне таким головокружительным, что я нашел причины ехать прямо. Уговорил себя, что хочу проехать через один из прорытых под Гудзоном туннелей, над которыми проходят трансатлантические лайнеры.
С этого начались мои неприятности. Сперва пошел дождь — такой я видел только в Экваториальной Африке.
Это был ливень, за несколько минут превративший улицы в бурлящие потоки воды.
Затем — возможно, что тут опять-таки виноват дождь — мне показалось, что я мгновенно перенесся в какой-то апокалипсический пейзаж, который прежде видел разве что на полотнах Фернана Леже[44]. Улица превратилась в мост или мосты превратились в улицы, сказать не берусь. Как бы то ни было, то был мир из бетона и железа, на дороге оставалось множество следов, похожих на рельсы крупной железнодорожной станции и так же разветлявшихся.
К несчастью, не было стрелочника. Были стрелки указателей. Какие-то надписи, настолько мелкие, что из-за дождя невозможно было их прочитать. А справа и слева бесконечные машины; мне казалось, что я угодил к ним в плен. В самом деле, разве успеешь высунуть руку в дверцу и остановить все эти автомобили, которые содрогаются от нетерпения у тебя за спиной?
И все это, вопреки правилам, которые я тщательнейшим образом изучил, катит со скоростью от пятидесяти до шестидесяти миль в час, идет на обгон, бросается наперерез, сворачивает вправо или влево и катится вниз по наклонной плоскости невесть куда.
Наклоняюсь и вижу, что я высоко в воздухе, а внизу подо мной какие-то пустыри, рельсы, горы мусора и квадратики огородов, на них растет картошка. Дальше заводы и снова пустыри; перемахиваем через верфь, где строится корабль.
Здесь, признаюсь вам без всяких околичностей, Америка и впрямь начала меня пугать. Мой пульс забился чаще, в ритме тысяч моторов, теснивших меня со всех сторон. В голове засела мысль о том, что стоит на четверть секунды отвлечься… По-прежнему лил дождь; вокруг, насколько хватает взгляда, исполинские трубы, каналы, пустыри, балки, шлак — кошмарный мир, нависавший над нашей дорогой, а иногда наползавший прямо на нее; и сама эта дорога была и не дорога вовсе: она казалась какой-то искусственной, чудовищной конструкцией, которая не соприкасалась с землей, а словно парила в пространстве.
Сколько миль я так проехал — понятия не имею. Кровь в висках у меня пульсировала в одном ритме со стеклоочистителем; спина болела, потому что я все время нагибался, чтобы сквозь стекла, искажавшие видимость, разглядеть дорогу.
Было не то пять, не то шесть вечера. Наконец я заметил город или нечто напоминавшее город и, изнемогая от усталости, объявил:
— Заночуем здесь.
Дальше ехать по воде было невозможно. И потом, я по-детски верил, что если моя машина по какой-либо причине остановится, то я избавлюсь от тысяч автомобилей, едущих вслед за мной.
Улицы. Заводы. Магазины. Несколько разбросанных далеко один от другого высотных домов, которые кажутся выше нью-йоркских. Полисмены в непромокаемых плащах и просто люди, спешащие по улицам, превратившимся в реки.
Какое это наслаждение — вдруг оказаться в lobby[45] мирного, комфортабельного большого отеля! Не успели мы открыть рот, как нам объявили, что свободных номеров нет. И во всех четырех отелях этого промышленного города, который называется Ньюарк, мест не оказалось — как всегда.
В иных обстоятельствах этот город, возможно, показался бы нам очаровательным. Кто знает? Но у меня осталось самое чудовищное воспоминание о Ньюарке, и отель, второсортный, хотя и благообразный с виду отель, куда нас в конце концов направили, отнюдь не способствовал тому, чтобы исправить первое впечатление.
Спальня, ванная, гостиная. В гостиной радиоприемник-автомат, в который нужно опускать двадцатипятицентовики. Все грязное, унылое, обшарпанное, хуже, чем в худших номерах «Ла Виллетт». Мы не отважились воспользоваться ни ванной, задернутой занавесом, черным от грязи, ни уборной. Мы даже не были уверены, что рискнем лечь в кровати. К сожалению, мы на это отважились — несомненно, там-то мы и подхватили вшей, которых обнаружили в волосах несколько дней спустя.
Если бы мы свернули на тот головокружительный мост, оказавшийся в итоге менее головокружительным, чем избранная нами дорога, — мы бы наверняка избежали этого кошмара.
Тем более что на следующий день, проехав несколько миль, мы угодили в настоящую волшебную сказку. Участок шоссе № 1 оказался на ремонте, и стрелки вывели нас на объезд.
И вдруг — тишина, сущий земной рай. Где вереницы машин, зажимавших нас в тиски? Понятия не имею, куда они делись. Наверно, не послушались указателей. А может быть, все они ехали в Ньюарк?
Кружными дорогами катим через живописную местность, по которой раскиданы роскошные виллы, виноградники, сады, рощи, где распевают тысячи птиц.
Мы едва отъехали по прямой миль на шестьдесят от Нью-Йорка, а кажется, что мы в пятидесяти километрах от Парижа, в лесу Фонтенбло, причем в таком Фонтенбло, который простирается на пол-Франции.
Я хорошо знаю, что где-то там, справа и слева, есть города, но меня не тянет на них взглянуть — ни на Бетлеем, который хоть и доводится тезкой евангельскому Вифлеему[46], однако знаменит сталелитейными заводами, ни на Филадельфию, ни на Трентон.
Едем мимо отлогих холмов, мимо деревьев, мимо сверкающих рек. Время от времени минуем крошечные города — несколько белых домиков под красными крышами, непременные лужайки, цветники.
Мы в Пенсильвании, в краях старика Пенна[47], писавшего об основанной им стране, которой предстояло долгое время оставаться его владением, прежде чем она превратилась в штат:
«О, сколь сладостен покой этих мест, что не ведают волнений и смут несчастной Европы!»
44
Леже Фернан (1881–1955) — французский художник, осуществивший своеобразный синтез кубизма и реализма. Автор ряда монументальных декоративных композиций; занимался керамикой, иллюстрировал произведения Рембо, Сандрара, Мальро и др. Член ФКП.
47
Пенн Уильям (1644–1718) — английский квакер, основатель североамериканской колонии Пенсильвания.