Я не застрял в Вашингтоне — не сердитесь на меня за это. К тому же, заботясь об истине, скажу, что после Нью-Йорка, особенно после того кошмарного пригорода и ночевки в завшивленной гостинице, я изо всех сил спешу скорей добраться до южных штатов.
Об остальном я имел представление и раньше, но есть слова, которые с детства звучат для меня музыкой, и мне хотелось бы обогатить их наконец зрительными образами: Виргиния, Каролина, Джорджия, Флорида…
Там табачные и хлопковые плантации. Я уже совсем близко. Вашингтон — граница между рабовладельческими и антирабовладельческими штатами.
Теперь вы понимаете, почему я не задержался в этом городе, который, по-видимому, не безобразней других городов, а кому-то, быть может, покажется приятным, который весь насквозь американский, хотя я и не уловил там американского духа, и который оказался для меня дверью в незнакомый мир, непреодолимо меня влекущий?
Забыл рассказать вам о другом большом городе, о Балтиморе. Хороший город. Большой. Чистый. Высотные здания в деловом центре. Люди живут в небольших, почти одинаковых домиках, выстроившихся ровными рядами вдоль широких, полных света улиц, по которым раскатывают на роликовых коньках дети. Другие домики, какими гордились бы наши рабочие, принадлежат неграм; вечерами негритянские семьи рассаживаются на ступеньках крыльца, чтобы подышать воздухом.
Умолчу об университете, школах, библиотеках, обо всех общественных учреждениях, которые на этом континенте всегда великолепны.
Бог с ним, с Балтимором, не стану же я уделять ему больше внимания, чем Вашингтону! Еду на Юг.
И намерен во что бы то ни стало ночевать в Виргинии.
О литературе
Литературные портреты[50] (перевод А. Смирновой)
Не правда ли — странное зрелище: тромбон или геликон, откуда вырываются соловьиные трели и ангельские вздохи. Или лев, который встряхивает гривой и рокочет нежным сопрано «Голубой Дунай» или «Молитву Девы»[52].
Рост — метр девяносто. Туловище огромное и капитальное, как офицерская кают-компания. Копна седых волос, мускулистая шея. Хорошо вылепленное лицо с пышной бородой, где в седине, как осенние запоздалые вьюнки, еще проскальзывают черные нити.
Откормленный холеный атлет. Свежая кожа, на которой оставили свои следы пять континентов — баядеры, мусме, готтентоты.
Клод Фаррер раскрывает рот. Произносит свою излюбленную фразу:
— Я Клод Фаррер.
Вы оборачиваетесь, наклоняете голову налево, направо, пытаетесь заглянуть за его широкую спину, пытаетесь определить, где прячется женщина, произнесшая эти слова.
Полюбовавшись вашим смятением, Клод Фаррер говорит снова. А что еще он может сказать, как не:
— Это я, я, Клод Фаррер.
И только тут вы с удивлением понимаете, что этот хрупкий голосок вырывается из челюстей, хищных, как клешни омара от Прюнье. Геликон с ангельским голосом! Геликон, который в деревенском духовом оркестре щеголял бы всем своим сверкающим великолепием, раздувая сияющий раструб, чтобы выдавливать из себя… мяуканье.
— Выходит, Фаррер — отпетая личность, этакий Фьерс из «Цвета цивилизации»[53]?
— Да, он умрет от истощения или несварения желудка, и похоронят его где-нибудь по восточному обычаю с соответствующим антуражем: трубки, опиум, гашиш, сто наложниц… ну, и что там еще полагается?
15 мая 1923 г.
Странно, что я хоть это вспомнил. Но я вам без труда могу пропеть всю балладу целиком:
Ведь эти стихи Поля Фора прекрасно поются. Во всяком случае, автор их поет. Он задумывает их, он пишет их, он просто живет напевая их:
Но такой ритм, как в этих стихах об ослике, бывает далеко не всегда. Бывает и «largo» и даже «appassionato».
Эта внутренняя музыка как бы каркас, на который непосредственно накладываются впечатления.
Целый набор каркасов. Едет он в автобусе, спорит о символизме или пьет аперитив, Поль Фор всегда сочиняет стихи.
Он карабкается в автобус, озадачивает своего собеседника, опустошает стакан.
Не забудьте про цезуру! Когда Эрнст Лаженесс руководил литературными дебатами в «Неаполитанском кафе», он черпал такую же восторженность в стакане абсента.
И его узкое пальто, черная куртка, запыленная фетровая шляпа и нервные зрачки дрожат в том же самом ритме. Он все больше воодушевляется, версифицируя и версифицирует, воодушевляясь.
Король поэтов! По крайней мере его поэзия не может не обратить на себя внимание, и это видно каждому. Не то что нынешние поэты, которые так похожи на первого встречного.
15 мая 1923 г.
Доде в городе? Это опереточный тиран в сцене, способной соблазнить Жемье[56]. На площади, ну, предположим, перед собором святого Августина справа и слева безмятежные статисты. Среди этих подонков солидный толстый господин, длинный нос с горбинкой, торжественный вид. Он движется крайне величественно, окруженный молодыми людьми, которые выкрикивают на ходу: «Да здравствует Доде! Да здравствует король!» Господин проходит, покачивая головой и несколькими подбородками. Почетный караул устроил ему такую овацию, что Доде может показаться, что весь французский народ приветствует его.
Доде в Палате? Тот же тучный господин, потный, сопящий, красный, сияющий. Длинными вереницами текут из него вязкие, напыщенные слова. Мадам Анго в квадрате. Но с размахом. Карикатура на величие. Или пародия на трагедию.
Доде, пишущий статьи? Вот уж не могу представить себе его в этом состоянии. Зато прекрасно вижу, как он, расплющив свой обширный зад на кресле, украшенном геральдическими лилиями, наваливается на стол всем своим весом и с его широкого пера шлепаются на бумагу потоки брани и гомерические эпитеты.
Писатель Леон Доде? Это вообще нонсенс. Может быть, иногда по вечерам при закрытых дверях, когда никто не видит. Тогда его нет ни на улицах, ни в Палате — нигде, пока при свете дня в нем опять не восторжествует памфлетист.
15 июня 1923 г.
Если Эдмон Ростан проповедовал светлую поэзию, то Морис Баррес, — несомненно, черный поэт. У светлого — восхитительно топорщились два дрожащих колоска над верхней губой. Черный меланхолически пожевывает свои обвислые усы.
Один ходил, откинувшись назад, выпятив грудь, и смотрел в небо. Другой ходит, спотыкаясь, и спина у него выгнута дугой. Груди почти не видно — истерлась об стол. Голова с трудом держится на шее, а беспорядочная прядь волос норовит задеть подбородок. Но при ходьбе этому мешает нос.
Он опоздал: пропустил несколько веков инквизиции. Пропустил эпоху Медичи[58], их интриг и отравлений. Пропустил Рюи Блаза[59], героическую эпоху драмы. Пропустил романтизм.
Грустный, мрачный, пугливой тенью изгоя бродит он теперь в этом водевильном мире. О горечь героя, который ошибся веком!
Мне кажется, разве что по вечерам он вздергивает свой лукавый нос и достает трагические аксессуары, чтобы написать какую-нибудь «Колетту Бодош»[60].
15 июля 1923 г.
Есть категория людей — чаще всего это мужчины, — которым перевалило за сорок и которые отличаются исключительным изяществом: посмотришь на них, и становится ясно, что современная одежда — пиджаки и куртки — совершенно не про них. Они в ней смотрятся как слоны в пижаме. И что характерно, смешна сама по себе пижама, а не слон. Точно так же наши нелепые наряды внушают им искреннюю жалость.
50
Перевод сделан по: F. Lacassin, G. Sigaux. Simenon. Pion. P., 1973. На русском языке публикуется впервые.
51
Фаррер Клод (наст, имя Фредерик Баргон, 1876–1957) — французский писатель; автор «экзотических» романов и романов о морских приключениях.
52
Молитва Девы — популярная во 2-й половине XIX в. сентиментальная пьеса для фортепьяно. Автор — польская пианистка-композитор Текла Бадаржевска-Барановска (1784–1861). Любопытно отметить, что в 4-м действии пьесы «Три сестры» Чехов дает ремарку: «В доме играют “Молитву Девы”».
54
Фор Поль (1872–1960) — французский поэт и деятель культуры; в 90-е гг. основатель и директор «Театр д'ар». Доде Леон (1867–1942) — французский писатель, публицист, сын писателя А. Доде. Один из основателей монархической газеты «Аксьон франсез».
56
Жемье Фирмен (1865–1933) — французский актер и режиссер. Основатель и руководитель Национального народного театра в Париже.
57
Баррес Морис (1862–1923) — французский писатель, романист и эссеист, произведения которого проникнуты индивидуализмом и католицизмом, националистическими идеями. Ростан Эдмон (1868–1918) — французский драматург, пытавшийся возродить на сцене традиции романтического искусства. Одно из наиболее известных его произведений — героическая комедия «Сирано де Бержерак» (1897).
58
Эпоха Медичи — период культурного и экономического расцвета Флоренции, связанный с именами ее неофициальных правителей из семьи Медичи (XV в.). В более широком плане — период Возрождения.